Стихотворения. Избранная проза - Савин Иван Иванович (читать книги бесплатно полностью txt) 📗
студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам и наоборот: штабс-капитаны до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан; добродетельные жены, считавшие верность занятием слишком сладким и жены недобродетельные, полууверенные в том, что изменять своим мужьям — довольно горько; учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое; судебные следователи, страстно мечтавшие быть послезавтра прокурорами. Революцию сделали те, кто хныкал с пеленок до гроба, кто никогда и ничем не был доволен, кому всего было мало, кто, в девяноста девяти случаях из ста, ныл, жаловался, брюзжал и ругался, так сказать, по инерции… А сделав революцию, мы с безмерной болью — ты не поймешь этой боли, милый мой — убедились, что у нас была не воображаемая, не мифическая, а действительная жизнь, теплая, ласковая, богатая, чудная жизнь.
Теперь нет ничего, мы сами себя ограбили. Тебе, пронизанному жизнью, солнцем, уютом семьи и родины, тебе трудно представить себе, что значит бродить по чужим дворам, никогда не смеяться, душу свою живую, человечью душу, вколачивать в тиски медленной смерти. Как же нарисую тебе протянутое по всему миру полотно, вышитое нашими нервами?
Когда я смотрю на карие, черные, синие глаза тех, кто вместе со мною стучится у чужих ворот, мне кажется, что это — карие, черные, синие чаши слез. Вероятно потому мы так осторожно, пугливо ходим — боимся пролить. Если бы нашелся такой чудак, который устроил бы выставку русских улыбок, — произведения наших губ были бы по очень высокой цене раскуплены матерями капризных детей: этими судорожными гримасами они пугали бы шалунов так, как нас когда-то пугали бабой-ягой, а вас пугают чекой, ты не знаешь что это такое и не надо знать.
Ваши химики, конечно, уже изобрели способ концентрации любого из человеческих чувств, своего рода сгущенное чувство. Так, вот, если бы сконцентрировать в одной точке весь русский стыд наших лет, всю нашу боль и палящее сожаление об утраченном, вселенная обогатилась бы таким острым алмазом, который резал бы голубое стекло неба.
Что же в сравнении с этим бешеным камнем — изменившая тебе даже два раза женщина, или друг, не заплативший по векселям хотя бы трижды? В мире, в чудесном мире, так много прелестных женщин, что иногда даже кажется, будто… их слишком уж много для одной жизни. Исправных должников, особенно в кругу друзей, правда, меньше, но их если хорошенько поискать, найдется не мало.
А жизнь одна. Сдуй на минуту архивную пыль сенатского решения или пудру Зизи и пойми: жизнь одна. Не двадцать, не миллион, а одна. Не комкай же ее, не проклинай, не рви!
Пусть сослужит радиояд медвежью услугу тому, чей дед был мудрым человеком, то есть любил то, что было ему дано небом. Внуки же клеветавших на жизнь нытиков, должны ценить жизнь, всякую жизнь, ибо всякая жизнь играет поистине Божьим огнем. Не гаси же его, дорогой внук! Бережно неси его до заката дней своих не раздувая по жизненной жадности. Штудируя сенатское решение за 1963 год, не рвись за 1964: будь доволен Зизи — какая-нибудь Мими может обмануть тебя двадцать два раза. Не ной, не хнычь, не брюзжи, чтобы не очутиться у разбитого корыта, как твой вздорный дед, не опрокидывай жизни вверх дном. И не делай революций.
Бог с ними!
(Наш огонек. Рига, 1925. № 3)
Трилистник. Любовь сильнее смерти.
«…Угол у синей, похожей на фантастический цветок лампады, отбит. По краям зазубренного стекла густой лентой течет свет – желтый, в синих бликах. Дрожащий язычок огня, тоненький такой, лижет пыльный угол комнаты, смуглой ртутью переливается в блестящей чашечке кровати, неяркой полосой бежит по столу.
Мне нестерпимо, до боли захотелось написать вам, далекий, хороший мой друг. Ведь всегда, в эту странную, немножко грустную ночь, мы были вместе. Будем ли, милый?..
Сейчас я одна в комнате. Мама осталась святить куличи в церковной ограде. Когда пропели “Христос Воскресе”, стало как-то очень одиноко. Я вышла из собора.
Легкий ветер с моря, качнув еще голые деревья, подбросил вверх концы моего платка, – того, вывезенного из дому, с пушистой бахромой. Кланялись на паперти нищие, цветные фонарики плыли взад и вперед. Руки, державшие их, таяли в предутренней мгле, и потому казалось, что пестрые огоньки сами бродят по сырым камням, взлетая к небу.
Я бережно укутала горящую свечу бумагой и стала у чугунной ограды над городом, над морем, совсем не нашим, мутным.
Собор здесь выстроен на высокой глыбе, вздернутой над гаванью. Стены его не закончены – кирпичные, а внутри как то не по нашему строго и холодно. Вы сказали бы, наверно, что в таком храме не мог Христос воскреснуть, что воскресает он в покосившихся церковках, за царскими вратами, потускневшими от времени и поцелуев. И мы были бы неправы. Бог воскресает везде, где есть боль. А здесь ее так много. Здесь ее слишком много, Колинька.
Гулко ударил колокол. Будто ком звенящего стекла упал вниз, разбился на мостовой, посыпался поющей пылью. Я перекрестилась. Помните: Чего ты, Олюша, крестишься как столетняя монашка – мелко-мелко, будто шьешь что на груди?., и пошла по каменным ступенькам длинной лестницы.
Забелела дорожка тротуара. Неширокий мост бороздили облачные тени. Справа и слева от него сонно ворчало море. И вот так пустынно зашелестели мои шаги по скользкой набережной и так смешно свеча дрогнула в моих руках, что даже на минуту забыла о вас. Простите. Я нечаянно. Теперь сижу у стола, над листком бумаги, вырванной из общей тетради. По-прежнему бледно пылает свеча, не могла я ее потушить. Только нарисовала дымным язычком черные кресты на дверях. Помните, как тогда-Тогда мы бродили с вами до утра по всем церквам нашего удивительного города, а их было не мало. Девять, кажется. Нет, что я, десять: десятая – кладбищенская, святого Григория, с горбатой колокольней над могилой бабушки. Свечи у нас были большие, желтого воска, переплетенные сусальными ленточками. И фонарики сказочных цветов и рисунков.
Последний раз вы склеили из красной слюды фонарь в виде креста, обагренного кровью. И сильное пламя зажженной внутри свечи алым заревом освещало ваше лицо, губы ваши, улыбку. Хороший мой, лучший…
Уж под утро, усталые и смеющиеся, возвращались мы домой, к нам. Все двери, окна и потолки метили расплывающимися крестами. Ворчала старая Феклуша: закону такого нету, чтобы все косяки чернить… потом прибирай за вами, баловники… Если Пасха была ранняя – в окованном серебром хрустале голубели подснежники, иногда фиалки. К поздней Пасхе белым и лиловым пухом расцветала сирень. В деревянных корзинках (выпиливали их вы, надо сознаться, очень неумело, но как любила я их, Господи.) в деревянных корзинках пестрой горкой лежали яйца. В Страстную Субботу красили их мы все и много дней потом ходили с синими, зелеными и желтыми пальцами. А раз, помните, даже ваш "гордый римский нос", Колинька, Феклуша, сердясь за что-то, вымазала синим…
Брезжил рассвет, багровые капли звезд гасли в окнах столовой. В густом рокоте колоколов сходились все к столу. Много нас тогда было, живых. Теперь… Но я не об этом.
Разговлялись долго и радостно. Вы входили позже всех, христосовались с мамой, братьями, со мной. Был в застенчивом поцелуе вашем напускной холодок, хотя и слишком явно дрожала ваша рука, сжимающая мою. Потом чинно брали себе душистый ломтик кулича, яйцо с кривым вензелем "Х.В." и сжимали губы с такой строгостью, будто поцеловали меня впервые.
Как вам кажется: знала ли мама или не знала, что в ту ночь мы христосовались с вами до и после каждой церкви. А их ведь было девять, нет, десять. Я думаю, что знала. В том городе где она выросла и любила, было семнадцать церквей…
Здесь только две церкви и вас нет. Мама стала совсем дряхлой, я пока креплюсь. Не знаю, долго ли еще будет над нами чужое небо, но верится, пусть и с мукой, но верится в благость Божью. Ведь не может быть. Не может этого быть, чтобы навсегда отошло прожитое, фонари сказочных цветов, наши пальцы в краске, вы. Самое главное – вы…
