Постоянно перед глазами
тополя на Леополъдштрассе,
но всегда стоит осень,
всегда и все заткано пряжей туманного солнца
или же сеткой дождя.
Где ты, даже если ты рядом со мной?
Это вечно: пряжа далеких времен,
прошедших и будущих,
жизнь в аду,
вековечное троглодитово время,
грусть перед колоннами Гелиогабала [70]
и приютом святого Морица.
Серые трущобы и бараки —
начало счастья,
блеклого счастья.
Ответ: пожатье твоей руки,
Архипелаг, цепь островов, наконец — песчаная отмель,
обрывок суши, где можно помечтать
о счастье слиянья.
(Но мы одной крови:
на камнях, возле зарослей сада,
возле стариков на парковых скамьях,
там, где звенит трамвай номер шесть,
где анемоны — в этот миг собирая
воедино
властность слез и влажность губ…)
И это всё
пряжа, что нас сопрягает,
минувшее настоящее,
несостоявшаяся любовь,
редкая листва тополей,
осень в сточных канавах,
предписанная городской управой,
и заполненный вопросник о счастье.
Сойка не бросила мне
голубого пера.
Катятся в утреннем сумраке,
словно желуди, крики сойки.
Горькие зерна —
пища на целый день.
В красной листве целый день
долбит она клювом
темную ночь
из веток и диких плодов —
пестрый покров надо мной.
Ее полет — как биение сердца.
Но где она спит
и что ей снится?
Незамеченное, лежит в темноте
возле моего ботинка
голубое перо.
Мысли на фоне леса:
на каждой из них — дождевые капли,
на каждой — осень.
Ах, кусты малины твердят о своем,
тебе на ухо шепчут ягоды —
красные — падая в мох.
Твой слух не внимает им.
Мои уста не шепчутся с ними.
Слова не мешают им падать.
Рука об руку с тайными мыслями.
В чаще теряется след.
Луна закрывает глаза — желтая,
вечная.
Останови мгновенье,
где были навалены канаты и доски,
носильщики у хозяина играют в карты,
в доме скорби снова огонь,
и первый смех послышится скоро.
Они идут обнажая в здоровом хохоте
белые глыбы клыков и сполоснутых десен красное мясо
с пружинистыми мышцами с чреслами полными похота
забывчиво замолчав о зверье полуночного часа
о верных гиенах всплывающих в венах и в жилах
чьи жадные всхлипы слышны в разоренных могилах
Доверчиво глядя идут исполинские дяди
глаз угли а фиг ли то черны то кари то сини
пока не раздуты Проходят при полном параде
висит автомат на плече Век-иуда висит на осине [71]
уныло качаясь и чуть не кончаясь от скуки
под солнцем любви при змее колыбельной науки
Мир без красоты руготня под стеною казармы
беспамятный дрых по ночам в меблированных дотах
где звезды внизу а вверху полевые жандармы
В вине и в дерьме в мертвецах и в курях в анекдотах
желанья гнездятся Не в силах от них оторваться
жрут пьют убивают и прут богатырские братцы
Под каждой травинкой весны под босыми ступнями пастушек
Гефест-хромоножка Ахиллу который спешит [72]
кует украшает затейливой росписью пушек
щит к битве последней Мир драной резинкой лежит
Война враскорячку любая войнишка и с каждой
дешевой войнючкой поделятся славой и жаждой
Как птицы под их сапогами облитые кровью глубины
Никто не подскажет что смерть непотребна на вкус
что лемехом смерти на две половины полынный
пласт жизни разрезан и время пошло под откос
На предохранителе сердце в стволе не осталось
тревоги топочут как боги на призрачной нашей дороге
Топочут грохочут то смуглые то белокурые
и волосы веют дыханьем чумы на ветру
на мытаре-ветре готовом принять и натурою
и глазки подслепые черными лапами трут
красавцы мерзавцы мужчины в соку И пропорот
от уха до уха их гогот сжигающий ниву и город