Медный всадник - Пушкин Александр Сергеевич (лучшие книги txt) 📗

вымараны. На многих местах поставлен (?), — всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным» (Акад., XII, 317).

Через несколько дней Пушкин писал о том же П. В. Нащокину: «Здесь я имел неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным, и принужден был уничтожить договор, потому что Медного Всадника ценсура не пропустила. Это мне убыток» (Акад., XV, 99).

В другом письме к тому же Нащокину, от конца марта 1834 г., поэт, сообщив своему другу о семейных, материальных и иных делах, продолжает: «Вот тебе другие новости: я камер-юнкер с января месяца; Медный Всадник не пропущен — убытки и неприятности…» (Акад., XV, 118). Вскоре, около 7 апреля, отвечая на вопросы М. П. Погодина, он коротко и сухо констатирует: «Вы спрашиваете меня о Медном Всаднике, о Пугачеве и о Петре. Первый не будет напечатан. Пугачев выйдет к осени…» (Акад., XV, 124).

Запрещение «Медного Всадника», о котором не раз пишет Пушкин, было воспринято им очень тяжело, тем более что он никак не ожидал его. Но в дневнике и в письмах он подчеркивает лишь одну материальную сторону этого происшествия, принесшего ему, по его словам, «убытки и неприятности». На самом же деле «неприятности», причиненные ему царской цензурой, были гораздо глубже и тяжелее, нежели «убытки». Конечно, имела значение и материальная сторона: договор его со Смирдиным об участии в новом журнале — «Библиотеке для чтения» — почти терял смысл; во всяком случае очень уменьшалась сумма его гонорара. [473]

Но несравненно значительнее и глубже был моральный удар, нанесенный Пушкину запрещением его поэмы. Дело в том, что за два последних года (1832 и 1833) он почти не печатал новых произведений — лирических стихотворений или поэм значительного содержания. Третья часть его «Стихотворений», вышедшая в феврале 1832 г., заканчивая хронологический ряд, начатый первыми двумя частями, подвела итог лирическому творчеству поэта за 1829-1831 гг., но не содержала почти ничего нового. Впервые были опубликованы здесь лишь стихотворение «Узник» (1822, среди стихотворений «разных годов») и «Сказка о царе Салтане». В том же 1832 г. была напечатана «Осьмая и последняя глава» «Евгения Онегина», в 1833 г. — «Домик в Коломне» (в сборнике Смирдина «Новоселье»). Этих немногих вещей (и даже первого полного издания «Евгения Онегина» в 1833 г.) [474] было явно недостаточно для того, чтобы разрушить существовавшее в публике и раздувавшееся в журналах представление о «падении» таланта Пушкина, о том, что время его славы прошло, что он утратил свое былое значение и место главы романтической поэзии в русской литературе. Несколько позднее, уже тогда, когда Пушкин поместил в журнале Смирдина ряд поэтических произведений («Гусар», «Сказку о мертвой царевне», «Будрыс и его сыновья», «Воеводу», «Красавицу», «Подражания древним», «Элегию»), подобное мнение выразил с особой силой и резкостью (хотя и с оговорками) молодой, начинающий тогда критик — Белинский. [475]

Тяжесть удара, нанесенного Пушкину запрещением его самого значительного произведения 30-х годов, каким был «Медный Всадник», еще усугублялась тем, что оно почти совпало во времени с «пожалованием» поэта в камер-юнкеры двора, что глубоко его оскорбило. Недаром в цитированном выше письме к Нащокину Пушкин упоминает рядом эти две «новости», прибавляя к ним, правда, для самоутешения и третью: «зато Пугачев (т. е. «История Пугачева», — Н. И.) пропущен, и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах — и верно не думал уже меня кольнуть» (Акад., XV, 118). Но, несмотря на эти самоутешения, невозможность опубликовать произведение, в которое он вложил, как поэт и мыслитель, так много творческих сил, глубоких размышлений и чувств, должна была угнетать его несравненно более, чем «утешала» возможность печатать исторический труд на казенный счет.

В чем же заключались замечания Николая I, повлекшие за собою если и не формальное, то фактическое запрещение «Медного Всадника»? Прежде всего нужно сказать, что пометы на рукописи (ЦА) сделаны несомненно самим Николаем I, а не кем-то другим по его поручению — Булгариным или, как предполагал возможным П. Е. Щеголев, «каким-либо специалистом по литературе при III отделении». [476] Что пометы делал сам Николай, доказывается их тождественностью с пометами, сделанными тою же (царской!) рукой на представленной Пушкиным записке «О народном воспитании» (1826; ПД 718), и, главное, их смыслом — тем, на что именно обращал внимание их автор.

Уже в самом начале чтения, во Вступлении к поэме, царь-цензор обратил внимание на четыре стиха, заключающие описание «юного града», вознесшегося «из тьмы лесов, из топи блат». Сравнение старой и новой столиц с двумя царицами — казалось бы, вполне безобидное — было, очевидно, в глазах Николая неуместным, даже неприличным вторжением поэта в семейные отношения царского дома. Со стороны ревнивого к «семейным устоям» Николая вычерк этих стихов вполне объясним; со стороны общей цензуры и даже цензуры III отделения он был непонятен, и недаром после смерти Пушкина, при публикации поэмы Жуковским в «Современнике» 1837 г., эти стихи прошли без внимания через цензуру, лишь с небольшим стилистическим изменением, внесенным самим Пушкиным («Главой склонилася Москва»).

Первая часть поэмы почти вся оставлена без замечаний. Но в самом конце ее два стиха:

были отчеркнуты сбоку, поставлен вопросительный знак и слово «Кумир» подчеркнуто. То же было сделано и при повторении (почти буквальном) этих двух стихов в момент, когда Евгений вновь видит перед собою памятник:

В третий раз слово «Кумир» было подчеркнуто в начале сцены встречи с ним Евгения:

и около этих стихов поставлен знак NB (nota bene).

Очевидно, слово «кумир», т. е. языческий идол, в приложении к Петру Великому, русскому православному императору, было в глазах Николая неприлично и требовало замены, так же как дальше слово «истукан», одного с ним смысла, в стихе «Пред горделивым истуканом», где и оно, и эпитет «горделивый» подчеркнуты и на поле снова поставлено NB. Подчеркнуты и слова «строитель чудотворный!» в обращении Евгения к памятнику — словом, все, что могло быть сочтено обожествлением, притом в языческом смысле, памятника Петру.

Все эти замечания касались, однако, отдельных слов, и, если бы дело шло лишь об их устранении или замене, Пушкин, вероятно, согласился бы это сделать. Но главное было не в этом. С самого начала важнейшей, кульминационной сцены «Петербургской повести» — сцены встречи безумного Евгения с «Кумиром на бронзовом коне» — внимание царя-цензора было явно встревожено тоном, в каком поэт описывает того,

Последние три стиха были отчеркнуты сбоку, а второй и третий, кроме того, и подчеркнуты. Так же отчеркнуты сбоку четыре стиха, обращенные поэтом прямо к тому, чья «роковая воля», «дума» и «сила» воплощены в бронзовом монументе, и около них поставлен знак NB: