Том 2. Стихотворения (Маленькие поэмы) - Есенин Сергей Александрович (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
В музее Сергея Есенина в Ташкенте хранится сб. «Харчевня зорь» с авторской правкой поэмы; подробнее о нем см. статью В.Николюка (сб. «О, Русь, взмахни крылами…», М., 1994, с. 153–161).
Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.). Датируется по сб. «Харчевная зорь» и Рж. к., где под текстом значится: «Сентябрь 1919». Эта дата корреспондирует с информацией: «С.Есенин выпускает книгу стихов — поэму „Кобыльи корабли“ <…> в роскошном издании, ценой в 100 р., с иллюстрациями Г.Б.Якулова» (журн. «Вестник театра», М., 1919, № 45, 9-14 декабря, с. 15). Помета в наб. экз. — «<19>20» — противоречит всем этим данным.
А.Б.Мариенгоф вспоминал: «В те дни человек оказался крепче лошади.
Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни и, если ничего не оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей.
Мы с Есениным шли по Мясницкой.
Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот.
Против Почтамта лежали две раздувшихся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами.
На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых орбитах. Курносый „ирисник“ в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке швырнул в них камнем. Иороны отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем.
Вторую тушу глодала собака. Протрусивший мимо на хлябеньких санках извозчик вытянул ее кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, она вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у пса были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Пес стал вкусно облизываться.
Всю обратную дорогу мы прошли молча. <…>
Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские „Кобыльи корабли“ — замечательную поэму…» (в его кн. «Роман без вранья». 2-е изд., Л., 1928, с. 43–45).
О поэтике образа в «Кобыльих кораблях» стали говорить прежде всего есенинские сотоварищи-имажинисты. А.Б.Мариенгоф задавался вопросом: «Почему у Есенина „солнце стынет, как лужа, которую напрудил мерин“ <…>?» и так отвечал на него: «Поставьте перед „лужей, которую напрудил мерин“ <…> знак — и знак + перед „солнцем“ <…>, и вы поймете, что не из-за озорства, а согласно внутренней покорности творческому закону поэт слил их в образе» (в его кн. «Буян-остров. Имажинизм», М., 1920, с. 11–12). В.Г.Шершеневич, назвав «самой характерной чертой» Есенина «строительство нового образа», писал (впрочем, не без иронии): «Когда у тебя хватает слова, ты находишь новое сравнение, ибо найти правильный образ значит создать вещь. Была голова и была голова. Не жила, а так как-то прозябала. Не то голова, не то черт знает что такое. Голова, а что такое голова, не знаем. Пришел ты и сказал: головы моей желтый лист — и голова стала существовать» (в его кн. «Кому я жму руку», <М., 1921>, с. 42).
Еще более иронически охарактеризовал образность «Кобыльих кораблей», откликаясь на сб. «Харчевня зорь», А.Э.Беленсон: «В книжке этой, между прочим, рассказывается, что „в мир великий поэт пришел“. <…> вот примерный „порядок дня“ пришедшего в революционный мир великого поэта: зачислиться в банду подобного коллектива, флиртовать с коровами, затем коварно вступить в брак с овцой и закусить все это одной половиной собственной ноги, другую — великодушно пожертвовав истощенным блокадой читателям.
Такое поведение смело и ярко, но вряд ли своевременно. Ведь это раньше поэты, великие и малые, охотней всего „эпатировали“ (т. е. пришибали, ошеломляи) буржуа. Нынешний буржуа настолько уже пришиблен, что половинкой человечьей ноги его не проймешь» (газ. «Жизнь искусства», Пг., 1920, 14 мая, № 451). Правда, чуть ниже критик заговорил уже всерьез: «Превосходные строчки попадаются нередко у Есенина, там, где он не подражает Маяковскому <приведена первая строфа второй главки>» (там же).
Рецензируя Т20, критиковал «Кобыльи корабли» и М.А.Дьяконов: «Что касается техники стиха, то какая уж там техника: не до жиру, быть бы живу! Накипь рифмуется с „собакой“, кто — со ртом, туда — дал, ужиться — волчице, изглодано — воронов. Понадобилось бы перебрать почти все рифмы, чтобы указать на неожиданные открытия.
В заключение скажем: буржуазная „клубничка“ как будто бы уже в прошлом, и все-таки и нынешние поэты нет-нет да и подарят нас стишками <приведена третья строфа третьей главки>.
Русская литература сделала шаг вперед! От брачных утех с козой мы дошли до овцы!» (журн. «Книга и революция», Пг., 1920, № 1, июль, с. 39; подпись: «Триэмиа»).
Если финалу статьи М.А.Дьяконова оказался созвучным отзыв омского рецензента (газ. «Рабочий путь», Омск, 1921, 19 июля, № 29; подпись: Ю.Б.), то его суждения о рифмах поэмы Есенина совпали с мнением Н.А.Клюева (март-апрель 1921 года):
(первая публикация — в его кн. «Львиный хлеб», М., 1922, с. 55).
Есенин, по-видимому, подразумевал отклик М.А.Дьяконова (стихов Н.А.Клюева он тогда еще не знал), когда писал Иванову-Разумнику в мае 1921 года: «…я <…> отказался от всяких четких рифм и рифмую теперь слова только обрывочно, коряво, легкокасательно, но разносмысленно, вроде: <…> куда — дал и т. д. Так написан был отчасти „Октоих“ и полностью „Кобыльи корабли“». Приведя в том же письме ст. 16 и 23 поэмы, Есенин называет их «образами двойного зрения», т. е. образами, которые в статье «Быт и искусство» (<1920>) он одновременно определил как «корабельные» (ср. также с классификацией образов в третьем разделе трактата 1918 года «Ключи Марии»).
Как видно, сам поэт считал определяющей чертой своего художественного образа его стереоскопичность. Вышеозначенные высказывания критики от такого понимания были далеки: в лучшем случае более или менее добросовестно описывалась какая-то одна грань образности поэзии Есенина. Так, по В.О.Перцову, «Есенин <…> открыт прямому действию сил природы <…>, у Есенина она предстает как органический космос, возрождающий первобытный культ животного мира, тотемизм. <…> Есенин мыслит животными…» (газ. «Новый путь», Рига, 1921, 3 июля, № 123). Нечто подобное писал в связи с «Кобыльими кораблями» и А.Н.Толстой (журн. «Новая русская книга», Берлин, 1922, № 1, январь, с. 16; вырезка — Тетр. ГЛМ).
Конечно, современники поэта размышляли не только над образной структурой поэмы Есенина. Н.Н.Асеев, например, попытался описать, как рождались «Кобыльи корабли» из самой жизни — как поэта, так и общества: «Поэт был там. Ему виднее. В правдивости попыток отобразить искаженные гневом и болью черты мученического лика народа мы не сомневаемся <…>. Порой кажется, что все уже кончено. <…> Ибо слишком велика тяга взятого на себя подвига „не поднять камня <в> ближнего своего“, когда так близка утеха озлобления, отъединения от всего живого.
И вот, не находя возможным войти в толпу жизни, „быть со всеми“, поэт все же не уходит в глубину индивидуального самосозерцания, — нет, он ищет выхода в более широкие просторы песенных исканий. „Буду петь, буду петь, буду петь“ — заклинает он самого себя <…>. Мудрость такого познания умиротворяет вспышки страстного отчаяния, огненными языками лижущего сердце поэта… <…>
Поэтому, как бы ни были устрашающи сами по себе стихи Есенина по своей странной мрачности, по своему почти апокалипсическому пафосу, боли, мы не боимся, а радуемся за поэта, сумевшего „неожиданно громко“ запеть среди подавленности и тишины великого искушения страны <…>. Запеть хотя бы хриплым голосом, голосом сведенной судорогой муки и страха, но сумевшим и в этом страхе и в этой муке выпеть самому себе существенный приговор истинного поэта:
