Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
фии Неруды. Философия Неруды не ущемлена каким-
либо комплексом — она гармонична, полнокровна.
Его по-фламандски сочные оды «Яблоку», «Лодке»,
«Скатерти» и другие, нежные стихи о птицах Чили
сочетались в нем с постоянным подсмеиванием над
странной птицей Пабло, хрустальное целомудрие
сочеталось с высокой классической эротикой, слож-
нейшие метафорические построения чередовались с
прозрачной фольклорной простотой, и все это вмес-
те давало ощущение с неимоверной щедростью на-
крытого стола справедливости. За этот стол были
им приглашены люди, звери, птицы, деревья, звезды,
но даже и лук, и яблоки, и устрицы, и картошка чув-
ствовали себя на этом столе не жертвами, а тоже по-
четными гостями, героями стихов.
Литературные и политические враги называли Не-
руду себялюбцем, упрекали его в двуличии, в хит-
рости.
Да, он любил самого себя и не скрывал этого, но
он любил себя только как часть огромной семьи че-
ловечества, к которой он ощущал сыновнюю и одно-
временно отцовскую принадлежность. Нет ничего стыд-
ного в том, когда большой поэт знает цену не толь-
ко другим, но и самому себе.
Двуличие, хитрость? Да, он был хитер, но не той
хитростью, которая ум дурака, а хитростью мудреца,
которая не каждого одаряет привилегией загляды-
вать в свою душу, ибо взгляды многих любопытст-
вующих недобры и завистливы.
Как в любом большом человеке, в нем не могло
быть двуличия, ибо у него было не два, а тысячи лиц.
Но эти тысячи лиц вовсе не являлись масками на
случай — они были естественной многогранностью
крупного характера.
Я помню его ребячливость, когда мы собирались
вместе читать стихи в Сантьяго. Он с сосредоточен-
ным видом спрашивал, как я буду одет.
— Ага, если ты будешь без галстука, я тоже,
а то я буду выглядеть бюрократом рядом с тобой.
Помню, как он читал свои стихи и переводы моих
стихов на испанский перед тысячами людей, среди
которых были Луис Корвалан и Сальвадор Альенде.
Голос у него был непропорционально тонкий для та-
кого грузного тела, даже чуть в нос. Читал Неруда
без какой-либо аффектации, заметно нараспев, и это
было бы, возможно, некрасиво, если бы не внутрен-
няя ритмическая сила, с которой он речитативом пел
стихи. В его чтении было что-то от мерных накатов
и откатов моря, и это покоряло.
Чилийцы, когда они встречали его на улицах в
его крошечной голубенькой кепочке, никогда не за-
стывали перед ним почтительно — они просто улыба-
лись, как улыбаются ребенку, и это было высшим
выражением народного, подлинного почета, ничего
«к Iцсго не имеющего с молитвенным идолопоклон-
ством.
Неруда воплотил в себе все лучшие качества,
Которыми обязан обладать не только любой большой
поэт, но и любой настоящий гражданин человечества.
Он был духовно аристократичен и одновременно был
демократом до мозга костей. Он был патриотом Чили
и патриотом борьбы за справедливость, где бы она
ни происходила — у стен Мадрида или у стен Сталин-
града. Поэзия Неруды говорит о том, что невозмож-
но быть гражданином и не быть интернационалистом.
Если говорить о мастерстве художника, то даже
если бы Неруда написал только две строки:
...и по улицам кровь детей
текла просто, как кровь детей... —
(перевод И. Эренбурга)
это уже было бы доказательством его гениальности.
Все поэты, хотят они или не хотят, пророки. Про-
рочески звучат строки Неруды:
Какой-то министр назовет меня антипатриотом,
и это суждение охотно подхватят глупцы,
и газетная крыса, перо свое в желчь окуная,
мое дело и имя в «Эль Меркурио» будет когтить.
Молодой человек, который стремился расти
и которому дал я и слово и хлеб,
выбиваясь из сил, изречет: «Надо мертвых собрать
на борьбу с его песней живой».
Случилось самое страшное для Неруды — он уви-
дел трагедию своей мечты, которая была раздавлена
танками, и это добило его, уже умирающего.
Преступление, совершенное в Чили, сравнимо толь-
ко с преступлениями версальцев, которые потопили
когда-то в крови Парижскую коммуну. Каждый раз,
когда в истории появляются честные, благородные
рыцари, пытающиеся воплотить идеалы человече-
ства — братство, свободу, равенство, — на их пути
встают мрачные тени или мелких дантесов, или круп-
нокалиберных убийц гитлеровского подобия. Так все-
гда было и в революции, и в поэзии, ибо высокая
поэзия — всегда революция, а народная революция —
всегда поэзия. Убийцы хорошо понимают это единство
поэзии и революции, и поэтому они убили и Неруду,
и Альенде. В этом была кровавая закономерность,
ибо у всемирной хунты нет философских аргументов,
их единственные аргументы — это танки, давящие
свободы, бомбы, разрушающие здания надежды, кост-
ры из книг, сжигающие вечные ценности.
Но бронированные и даже атомные аргументы —
доказательство не мощи, а доказательство моральной
нищеты, хищненькой слабости, лишь надевшей желез-
ное забрало силы.
Иногда скептики, называя таких людей, как Не-
руда, мечтателями, говорят, что они пребывают во
сне и не видят реальности.
На самом деле реальность истории — это и есть
благородные рыцари возвышенного образа революции,
а так называемая реальность сегодняшнего торже-
ства хунты есть просто-напросто страшный сон, кото-
рый в конце концов пройдет навсегда. Можно сменить
правительство, но нельзя сменить народ.
Неруду хоронили под пение «Интернационала»—
гимна тому делу, которому отдал он всю свою «звон-
кую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил
поэта в последний путь.
В последний? Разве путь до могилы — это послед-
ний путь великого поэта?
ПОМНИТЬ О ТОМ, ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ...
Однажды на встрече с группой зарубежных писа-
телей, приехавших к нам на очередной симпозиум,
меня грустно поразило то, как представился один из
гостей.
«Я написал двадцать два авантюрных романа, —
бойко отрекомендовался он, — пять социальных
и около десяти психологических...» Он так именно
и заявил — «около десяти психологических».
Меня вообще повергает в недоумение попытка ис-
кусственного деления литературы на «рабочую», «де-
ревенскую», «историческую», «военно-историческую»
и т. д. Один критик даже выдвинул формулу особой
«интеллектуальной» поэзии, не замечая очевидной тав-
тологии термина.
Большая литература не укладывается ни в какие
рамки, ибо она является отражением живой, не укла-
|ЫВ8ЮЩеЙСЯ ни в какие рамки жизни. Разве Каии-
Гвнская дочка» или «Война и мир» — только военно-
исторические полотна? Разве можно «Моби Дика»,
•Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в
разряд литературной маринистики? Разве можно
«Приключения Гекльберри Финна» отнести к ведом-
ству «абитуриентской» литературы?
Содержание большой литературы — это всегда не
просто конкретный материал, а внутренняя тема, под-
нимающаяся над материалом.
Дать в руки Агате Кристи или Сименону материа-
лы дела Раскольникова — и мы получили бы всего-
навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно
назвать только «бытописателями» или только «роман-
тиками», только «обличителями» или только «трубаду-
рами», к большой литературе не относятся, даже если
и выполняют временные положительные функции.
Большой литературе свойственна если не тематиче-
