Радость не бывает обдуманной.
Встречу предугадать нельзя.
Жизнь, наводнённую шумами,
в песню превратит заря.
Осколки, битые космосом,
соединит рука вселенной,
и запоёт ангельским голосом
любовь, слаще сирены.
Вьётся вечное веретено,
соединяющее сердца,
рождая маленькое зерно,
способное любить до конца.
А мы всё пишем про него воспоминанья.
И мы всё ждём, когда придёт чудак.
И посредине ничего построит зданье
из песен и стихов. И всё – за так.
Не поняли его, а просто знали:
мы – в формуле, а он – за целиной.
Не осязая под ногами магистрали,
мы шли за музыкой его и за луной.
Он уходил и выходил на сцену.
Он говорил, что не посмел никто.
Он предрекал паденье Карфагена.
И звёздное нам приоткрыл окно.
Веки мои стихами движимы.
Ресницы ветрами обласканы.
Ноги растут из царства нижнего.
Глаза разноцветными светят красками.
Генератор пускает морские сирены
прямо к солнцу в обратную связь.
Из воды извлекаю я лёгкую пену.
И никто мне не ворог,
никто мне не князь.
Упёршись в пустоту, постой, подумай,
как стук копыт среди иного шума
чеканит фраз канву и сваривает стыки,
шлифует все мазки, накладывает блики
на бутафорию фигур, идущих на сознанье
из вязкого, с углами, ломаного зданья
в бювет, к лучам, на золотой косе,
постигнуть здешний мир, но далеко не всем.
На изгородь-иероглиф ползут живые крыши,
как взгляды из картин – лучизм и выше.
Деревьев вой, их взгляды, их улыбки,
тела все вышиты былинной ниткой.
Свобода сильных рук, от грабель звенья,
как пойманные в плен забытые мгновенья,
и красный конь летит в божественный восход.
Палитра дней бездомных попросится в проход.
Из застаревших хат архангел Михаил
по чёрным струнам вен вверху трубил.
Глаза с портрета без ограниченья вдаль.
Цветов кровавые распятья как медаль.
И скорбь рассыплется берёзовой листвой,
тщета столетий – дым с морозной пустотой.
Новая версия в каждом витке движенья
вовне. Железо слито с разумом от ослепленья
души. Робототехника пространства – существо
с корнями из шарниров, межатомное колдовство.
Неторопливая беседа обнажает желанья
и платьице спадает за ширму ожиданья.
Тюльпаны подтверждают намерения дамы,
и взгляд её – туман, она желанна.
И на столе из камня баба вся трепещет,
а в комнате темно и неуютно. Свечи
сожрали всё. И цвет сошёл на нет,
остался на столе лишь скошенный букет.
Молвой да не сломлен наш буйный дух,
теней и мёртвых королей любимый друг.
Пространственное проникновение деформации
на мягких косточках трепещущих акаций.
Скрежетом наполнены протезы коммуникабельности
в котлах ядерного лицепроката,
выполняющие чьи-то сверхнадобности
у ворот пожелтевшего аппарата.
По причине и за причинами полёта грациозного
и ежесекундного сознания и экстаза,
в муху временем превращённого, в одиозную
мечту, на свитках древнего наказа.
В космическую мозаику многогранную,
со всех сторон изменяющуюся и мерцающую,
как листики берёзы на ветру фонтанами,
играющие стихиями и в тайну сбегающие.
Молчание усугубляется неприятием фактов
о поднебесной твердыне и каменной хрупкости,
умирающей музыке межатомных тактов,
беспощадной и однояйцевой стадной тупости.
Мы выбираем длинные спички и пойдём
первыми. Мы усомнимся в происходящем.
В реакторах вранья и лести есть водоём,
хранящий молчание, он музыки слаще.
От карандашей-личностей отходят разводы,
словно крики или дым от завода.
Загораются нейроны, воспаляемые мыслью.
Временное просветление мчится рысью.
По черепам растекаются блики прозрения.
Скелеты не могут грустить, они улыбаются.
Солнце снова встаёт, не зная забвения,
идёт сквозь эфир, идёт и растворяется.
По дереву жизни коснётся закат,
неясно отворяя дверцу в будущее,
несущее серое небо-плакат
вперёд и вверх, во имя всего сущего.
Голова мужа с остроносой галеры,
надуваемая изнутри материей.
Остров Кипр, первый век новой эры,
вдали от других голов и империй.
Живёт отдельной музыкальной палитрой.
Вот такими же, как боги, рождались
человеками громадными, без арбитра
в начале, затем в обществе растворялись.
Улыбка самодовольства поодаль стояла,
от движения суетливого по круговой,
остальное – поверх невидимого одеяла
громоздилось и отделялось белой стеной.
Капитель ионийской колонны величием
громыхал, напоминая о холодном троне
его величества хаоса, о счастье птичьем.
Голова улыбалась исчезнувшей зоне.
Всего этого давно уже нет, да и не будет.
Отулыбались и откланялись все их миллионы
гибких тел и обезличенных судеб.
Или, тревожные перед битвой, стоят легионы?
В мощном движении мышечной массы
рука истории разминает пальцы.
Сферические, без зрачков глаза – кассы,
не подчиняются солнечному ритму сальсы.
О чём же она улыбается, скошенная голова?
Мастеру-ваятелю или женщине любимой,
уходящей в тенистый портик, как молва,
прибавляющая детали, не обозначенные глиной.