Стихотворения и поэмы - Маркиш Перец Давидович (библиотека электронных книг .txt) 📗
Перевод А. Ревича
ХО ЛАХМО!
ХО ЛАХМО![11]
1
На что он нужен был, тот хриплый контрабас?
И без него бы все ушли, как уходили...
Все улицы снялись в один и тот же час
И вместе двинулись к распахнутой могиле.
Лег снег на бороды и на пергамент щек,
Перед голодным рвом надменно люди встали...
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
Кто станет в городке поститься в этот час?
К могиле, как к столу!.. Как в храме перед Торой[12],
Накрылся талесом[13] скорбящий контрабас,
Храня достоинство перед кончиной скорой.
Раскрой нам, ангел, черный свой чертог, —
За ним бессмертья солнечные дали...
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
2
Сыпучие пески сковал кровавый лед,
Вот малхамовес[14] встал, большим крылом качая...
А контрабас в ночи отходную поет,
Навеки городок с евреями венчая.
Он помнит танцы свадьб и нищенских пиров,
Он вспоминает всё в минуту смертной муки.
А в это время штык ребенка сбросил в ров,
И мать в отчаянье протягивает руки,
Те руки, что пекли и праздничный пирог,
И в муках родовых к создателю кричали.
— Хо лахмо! — вот он, хлеб, который дал нам бог
И языком светил нам предки завещали.
Отныне мщение — вот он, наш хлеб сухой,
Отныне ненависть совьет гнездо в могиле...
На что был контрабас и плач его глухой?
И без него бы все ушли, как уходили.
1940
Перевод В. Левика и Д. Маркиша
Хо лахмо
(ха лахма, арамейск.) – «вот хлеб», слова из гимна пасхальной трапезы.
Тора – пергаментный список с текстом священного писания.
Талес – молитвенное покрывало.
Малхамовес – ангел смерти.
ДОБРОЙ НЕДЕЛИ, МАТЬ!
ДОБРОЙ НЕДЕЛИ, МАТЬ!
1
Кричали они: «От костра зажжешь ты субботний
светильник!»
Чего же еще ожидать от лютых своих палачей?
Неужто ей станет желать «счастливой субботы»
насильник?
Потупившись, женщина шла и не подымала очей.
Суббота, как тень, в городок задворками кралась уныло.
Веселая россыпь огней ее не встречала теперь.
Но женщина свечи зажгла и веки руками прикрыла.
И в это мгновенье враги прикладами вышибли дверь.
Глазами закрытыми путь она увидала свой тяжкий.
Бесстрастные дула врагов угрюмо глядели сквозь мглу.
И красноармейской звездой с отцовской забытой
фуражки,
Беспечно и звонко смеясь, ребенок играл на полу.
К священному лону тогда фашисты дитя привязали.
По улицам узким во тьме зловеще гремели шаги.
По улицам этим ее когда-то к венцу провожали.
«Моленье твое у костра свершится», — сказали враги.
2
Ей руки потом развязать решили, смеясь, палачи:
Как ветвь семисвечника пусть раскинется пламя упрямо.
...Искала сожженная мать звезду в непроглядной ночи;
Должно быть, пора прочитать молитву «Господь
Авраама».
Обуглились ноги ее и тлели в горячей золе.
То было в дощатом хлеву... Светились глазницы пустые.
И, как на пути в Вифлеем, сквозь стреху мерцало
во мгле
Зеленое пламя звезды, и ясли стояли простые.
К себе прижимая дитя, казалось, от рук палача
Пыталась его уберечь сожженная мать, и ребенок
В негнущихся пальцах ее недвижно лежал у плеча
И матери шею обвил ручонкой, как будто спросонок.
Тугая захлопнулась дверь, и петли ее, заскрипев,
Сказали сожженной: «Теперь ступай... Ты свободна
отныне!»
Из пепла она поднялась и взглядом окинула хлев.
Лежала у ног ее тень, как брошенный посох в пустыне.
3
За тысячи лет искупить ничем не дано ей страданья —
Ни пламенем жгучим костра, ни горечью дыма над ним...
Пускается пепел опять в свое вековое изгнанье,
Он всеми ветрами влеком, он всеми ветрами гоним.
Редеющим дымом дитя окутав, как ветхою шалью,
Во тьме оставляя следы своих пламенеющих ног,
Сожженная женщина шла в смятенье неведомой далью.
Ребенка от плоти ее никто оторвать бы не смог.
Грозой опрокинутый дуб темнел перед ней на дороге.
Холодною сталью ножа река отливала, блестя.
К кому постучаться, дрожа? Кого разбудить ей в тревоге?
Пристанище где отыскать? Ей только укрыть бы дитя!
Колени в суставах согнув, сожженная шла по тропинке.
Полночное небо в тиши дремало, шумела река.
И мать разбудила его... Нельзя ли в плетеной корзинке
Оставить, как прежде, дитя меж зарослями тростника?
4
Ни крова, ни гроба не дав, судьба ее дальше гнала.
Бездомная женщина шла, вокруг озираясь пугливо.
Кричали вдали петухи. Сгущалась и ширилась мгла.
Шумливо толпясь у стола, тянули насильники пиво.
Убийцы своим барышам в ночи подводили итог,
Доход с городов и кладбищ подсчитывая чистоганом.
Сожженная стала в дверях. Взглянули они на порог
И глаз не смогли отвести, подобно немым истуканам.
Мерещилось им наяву, что видит постыдный дележ
Сожженная ночью в хлеву и ставшая пеплом и прахом.
От взгляда бездонных глазниц бросало грабителей
в дрожь.
Во тьме пригибало к столу их головы хлещущим страхом.
...А ветхие стены в хлеву давно от костра занялись.
По-детски заплакал бычок, уткнувшийся в дымные ясли.
И мать, обнимая дитя, глядела в холодную высь:
Над сумраком вечных дорог звезда для нее
не зажглась ли?
5
Подобно обмоткам за ней влачился пылающий след.
Горящие ноги ее во тьме продолжали светиться.
Здесь много разрушенных гнезд. Быть может, украдкой
на свет
Откуда-нибудь прилетит бездомная странница-птица?
Ей дым ниспадал на лицо, совсем как субботняя шаль,
Когда славословье она читала, склонясь над свечами.
Быть может, из чащи лесной, покинув дремучую даль,
Появится мститель святой в ушанке, с ружьем
за плечами?
Ей путь преграждал бурелом. Она продолжала шагать.
Служила ей посохом тень. Вдали перепутья темнели.
Быть может, во мраке ночном, увидя гонимую мать,
Блеснет ей живая звезда в распахнутой ветром шинели?
Бездомную мать и дитя во тьме окружив, как друзья,
Приветливо скажут они: «Изгнанница, доброй недели!»
...Сожженная женщина шла, и неба пылали края.
