Возвращаясь после полетов на базу, Шершер писал очерки, стихи, рассказы. Его корреспонденции публиковались в «Известиях» и «Комсомольской правде», рассказы — в «Новом мире». Почти в каждом номере газеты «За правое дело» появлялись его стихотворения, песни, подписи под карикатурами.
Выполняя боевое задание командования, Леонид Шершер погиб 30 августа 1942 года в полете.
В облаках табакодыма
У косых моих окон,
Песен мимо, солнца мимо,
Часто ходит почтальон.
Он проходит, грубоватый,
В рыжеватых сапогах,
Тихий, смуглый и горбатый,
С бандеролями в руках.
Он проходит, и из окон.
Перевитых кисеей,
Видит он кудрявый локон,
Обесцвеченный весной.
Недосказанные речи,
Недопетые слова,
Недорадостные встречи,
Неземная синева.
Голубые сны и ночи.
Дни. Молчанье. Тополя.
Васильки. Дороги. Впрочем —
Вся огромная земля.
Птицы, радости, закаты
У него в больших руках…
Он проходит, грубоватый,
В рыжеватых сапогах.
Он проходит через села
С непокрытой головой,
По-весеннему веселый,
По-весеннему хмельной.
На него с тяжелым стоном
Псы несутся на цепях…
Вот таким вот почтальоном
Я мечтаю быть в стихах.
И нести ветрам навстречу,
Хоть дорога и крива,
Недосказанные речи,
Недопетые слова.
И пройти с огромной ношей
Через тучи и грома
Мимо девушек хороших,
Ожидающих письма.
Постучать у дальних окон
И, укрытый тишиной,
Увидать кудрявый локон,
Обесцвеченный весной.
Январь 1935
Широколистые клены с ветвей осыпают лето,
Первой хрупкостью льдинок утро встречает пруд,
Над миром, маем умытым, над миром, июнем согретым,
Августовские созвездья, в ручьях не дрожа, встают.
Осень. В такое время хочется выйти к двери
И первому встречному ветру вылиться через край.
Но он, не поняв, уходит, а может быть, не поверив
И не сказав, расставаясь, ласкового «прощай».
За эту весну и лето мы старше и выше стали,
Но мы пронесли под солнцем солнечную мечту.
В глазах твоих серых вёсны ни разу не отцветали,
И лето в твоих улыбках и в первом еще цвету.
Мы снова с тобою вместе, мы снова с тобою рядом.
Долго или недолго не виделись мы с тобой,
Ведь, кроме тебя, дорогая, мне очень немного надо:
Работы, стихов и неба, не вянущего зимой.
1935
Выплакал звезды в тучевой тверди
Глаз луны с поднебесья на нас.
Качаются, как корабли на рейде,
Улыбки в морях твоих теплых глаз.
Ты дремлешь. И сон твой неровен и зыбок,
Как блики луны на распутье окон.
Я жду, как рассвета, твоих улыбок
И с боку на бок ворочаю сон.
Мне часто не дремлется на рассвете,
Небо проткала багровая нить.
Приходит к кровати простуженный ветер
По-человечески поговорить.
Я знаю — ему до молчания пусто,
Он ходит невылюбленный в небесах,
И мне становится очень грустно
От слез на синих его глазах.
Он песню опустит, как вымпелы с мачты,
И руки поднимет под небо, как плети.
Ветер, не надо!
Ветер, не плачьте!
Будьте мужчиной, ветер!
Я руку поглажу, нежен и ласков,—
Ветер, забудьте про все неудачи!
Хотите, я расскажу вам сказку
Или спою кукарачу!
А утром, шаги отчеканя гулко,
От зорь обеих горяч и рыж,
Он сходит и топает в переулках
Над мелочьем небоскребных крыш.
Он спускается с поднебесья
И дальше идет, разгорланя песню
В улицы, не расплескавшие тишь…
…А после войдет, не стучася, в дверцы,
Сядет к кровати угрюмо и быстро,
Тихий, немного рассеянный, злой…
Я знаю большое и нежное сердце
Ветра, покончившего самоубийством,
Ветра, упавшего вниз головой.
16 декабря 1935
Ночь спускается сразу,
Искренняя, как злоба.
Зарю за собой сжигает,
И ей отступления нет.
Двенадцать часов. Полночь.
Встает барабанщик из гроба,
Со стульев встают пианисты,
Заканчивая концерт.
Прожекторов бледные луны
Бросают последние блики,
Они поднимаются к ложам,
Выбрасываясь из окон.
Дамы приносят розы,
Дамы приносят гвоздики,
Пахнущие садами,
По сорок копеек бутон.
Жаль, увядают розы!
Я бы их поднял снова,
Я б расцветать поставил
Под синие пальцы гроз.
Я не люблю Паганини,
Я не люблю Норцова.
Я бы поднес швейцару
Букетище теплых роз.
«Возьмите, поставьте дома,
Чтоб не было дома серо,
А если имеете дочку,
То передайте ей
От зрителей амфитеатра,
От зрителей из партера
За исполнение марша
На барабане дверей…»
…А может, мне просто грустно,
Сердце в лирической тине!
Правда, ведь может быть так,
Мой теплоглазый друг?!
Я полюблю Норцова,
Я полюблю Паганини,
Ставших немного теплее
От обжигания рук.
И, обогнув билетеров
И многопудие дамы,
Я ухожу из зала
И к почте пути стелю.
Примите, телеграфистка,
Местную телеграмму
С текстом: «Моя дорогая!
Я тебя очень лю!»
17 декабря 1935