Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
что роман «Война и мир» был написан отнюдь не уча-
стником той войны, отнюдь не по следам еще свежих
событий, а в результате тщательного изучения и со-
поставления книг, мемуаров, архивных документов.
Валентин Распутин не претендует на роль нового
Толстого, во всяком случае в этой повести. Его по-
весть — одна из первых в России повестей о войне,
написанных уже не ее участником, а представителем
нового поколения, захватившего в свои детские лег-
кие лишь неск ько глотков дыма пожарищ и сфор-
мировавшегося духовно в послевоенное время. Но Рас-
путин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней
и с детства вобрал в себя память деревни. Об этой
памяти он сказал устами крестьянки Надьки: «Ты не
знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже
и не болит больше, а горелое куда-то обваливается,
обваливается...» Это простые и страшные, как сама
жизнь, слова.
Такая же простая и страшная, как жизнь, повесть
Распутина. Простая не в том смысле, что автор из-
бегает сложностей, — нет, он, наоборот, идет навстре-
чу им, но старается их выразить не путем снобист-
ского психологизирования, а жестокой простотой прав-
ды крестьянской жизни. Страшная не в том смысле,
что автор хочет устрашить читателей, накручивая те-
атральные ужасы, — нет, он, наоборот, говорит о
трагической ситуации, не повышая голоса, не мело-
декламируя вокруг человеческих страданий, и от это-
го чувство трагедии еще более усиливается. Я не
доверяю излишнему артистизму, излишней метафо-
ричности слова писателей при описании человеческо-
го горя — этим нарушается элементарное чувство
такта по отношению к горю. По словам героини по-
вести Распутина Настёны: «Все выгорело, а пепел не
молотят». В то время, когда, к сожалению, некоторые
произведения о войне до сих пор напоминают молоть-
бу пепла, Распутин прикасается к пеплу, пусть даже
уже почти остывшему, бережно, стараясь не спугнуть
ни одной пепелинки, чтобы все было — как оно было.
Схема повести — укрываемый женой в деревне
дезертир —почти банальна и в руках ловкого белле-
триста могла бы легко превратиться в сентименталь-
ную поделку, клещами вытягивающую слезы из глаз.
Распутин сентиментальности избежал, но не за счет
рационализма или бесчувственной объективности; он
не опустился ни до украшательства рисователя, ни
до равнодушия срисовывателя. Если сравнить писа-
теля с режиссером, то Распутин поставил трагедию
не на сцене, а прямо на той земле, где она происхо-
дила, привлекая на главные роли не актеров, а, ма-
гическим образом оживив, тени уже ушедших людей,
ибо они настолько естественны, что перестают казать-
ся «художественными образами». Попала бы эта те-
ма в руки нашего малоталантливого писателя, и мы
бы получили плоскую агитационно-патриотическую
повесть, разоблачающую предателя-дезертира. Попа-
ла бы эта тема в руки профессионально антисовет-
ского писателя, и он бы сделал из нее отравленную
«конфетку», восславляя дезертира как «мученика
террора», своим дезертирством пытающегося идей-
но бороться за «новую Россию», или что-то в этом
роде. Но настоящий писатель выше и агитационного
догматизма, и злобного обструкционизма. Настоящий
писатель всегда прекрасно понимает, что психология
человека сложней любых политических схем, и не
заталкивает ее в прокрустово ложе социальной упро-
щенности. Настоящий писатель, даже если он гово-
рит о политических проблемах, делает это не поли-
тическими методами, а художественными. Настоящий
писатель стоит над примитивными «про» и «контра»,
что вовсе не означает быть «над схваткой» и лишь
созерцать, а не бороться. Само искусство — это борь-
ба. Борьба с неподдающимся словом, борьба с пута-
ницей собственных мыслей для того, чтобы опрозрач-
нить их до кристаллизации главной идеи произведе-
ния, борьба с примитивными представлениями о мире,
которые существуют у многих читателей, борьба
с самим собой — в виде стольких собственных иску-
шений, борьба с жестокостью жизни, с любыми ви-
дами насилия, борьба за будущего человека, не отя-
гощенного предрассудками настоящего, которое еще
так далеко от совершенства. Андрей Гуськов, дезер-
тир из повести Распутина, — личность не однознач-
ная. Он не родился трусом и не был трусом во мно-
гих сражениях. Но он — не выдержал войны. Это,
конечно, его преступление. Сила распутинской повести
в том, что она говорит — это и преступление самой
войны. Но вина человека не становится меньше, да-
же если часть его вины лежит на войне. «Человек
должен быть с грехом, иначе он не человек. Но с
таким ли?» Бегство от боязни расплаты за вину ведет
к новым прест'^лениям против людей. «Немая Таня,
и без того бог _ обиженная, и потому ее можно оби-
жать и дальше... Вина требует вины, пропащая душа
ищет пропасти поглубже...» Задыхаясь, как загнан-
ный зверь, Андрей губит самого себя, губит молодого
бычка в присутствии матери, Губит Настёну, губит
ребенка во чреве ее. Одна вина нанизывается на дру-
гую, и нет ему уже пути назад, и только одно оста-
ется — выть вместе с одиноким волком на его вол-
чий лад, в два голоса.
«— А что думать, что размышлять, тянуть из се-
бя попусту жилы? Близок локоть, да не укусишь...—
Вспомнив эту поговорку, он схватил другой рукой
локоть изо всех сил, но, не дотянувшись, свернув до
боли шею, засмеялся, довольный: — Правильно го-
ворят. Кусали, значит, и до него, да не тут-то было...»
Но, пожалуй, самый главный герой этой пове-
сти — все-таки не Андрей, а его жена Настёна. Этот
образ не сконструирован хитростью писательского ре-
месла — он естествен, как сибирская природа, как
тайга, как ее неброские, но зато крепкие своими кор-
нями таежные цветы. Но обман людей, на который
идет Настёна, подрывает эти корни, лишает их связи
с почвой, и поэтому Настёна гибнет. Обезоруживаю-
щая женская жалость заглушает в ней все осталь-
ные чувства, хотя в первый раз она спохватывается:
«А муж ли? Не оборотень с ней был? В темноте разве
разберешь!» И все-таки жалость оказывается силь-
нее отчужденности, страха: «Ей хотелось сказать ему
что-нибудь хорошее, свое, но, не найдя ничего боль-
ше, с чего начать, она попросила: «Покажи, где ра-
нило-то тебя». Он расстегнул рубаху и открыл на
груди красноватые рубцы. Настёна осторожно погла-
дила их. «Бедненький... Убить хотели... Совсем за-
жило... Не больно?»
Повесть сильна и тем, что в ней нет второстепен-
ных персонажей — все выписаны выпукло, объемно,
никто не сделан из картона, а все — из мяса, костей,
слез и крови. Такова вдова Надька, оставшаяся после
гибели мужа на фронте с грудой ребятишек и во
время возвращения других солдат ослепшая от яро-
сти, проклинающая мужа за то, что он не вернется:
«Не мог мой паразит живым остаться... Наклепал
детишек... и смертью храбрых... А что я с его смертью
теперь буду делать? Детей, что ли, кормить!»
Как это перекликается со строчками поэта Юрия
Кузнецова, потерявшего на войне отца:
«Отец, — кричу, — ты не принес нам счастья!»
Мать в ужасе мне затыкает рот.
Любовь может выражаться по-разному. В данных
случаях любовь, страдающая оттого, что не умеет
спасти, воскресить, выражается даже в проклятиях,
совсем на любовь вроде и не похожих. Но это — лю-
