Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович (книги бесплатно полные версии .txt) 📗
пустые ладони, позабывшие гвоздь, молоток и кай-
ло?» Молодое поколение, о котором он так тосковал,
не должно повторять его издержки — у них они будут
свои, — но они должны найти свое «таинство стиля»,
без которого быть поэтом невозможно.
Помимо огромного подарка всей смеляковской по-
эзии у меня есть один особенный подарок Смеляко-
ва — уникальное по уму и беспородности собачье
существо — Бим. Бим трудно вылезал на свет божий
из своей матери, и истопник на смеляковской даче
тащил его плоскогубцами за ногу, повредив ее на-
всегда. Однако Бим отлично бегает на трех лапах,
отважно набрасываясь на огромных собак или людей,
если ему кажется, что они могут обидеть хозяина.
Смеляков обожал дворняг. Когда мы ездили вместе
в Узбекистан, и там, в роскошном саду колхоза-
миллионера, все играли с маленьким избалованным
джейраном, Смеляков, единственный из нас, обратил
внимание на беспородную дворовую собаку, забито
державшуюся в тени грациозно прыгающей знаме-
нитости. Именно об этой дворняге и написал Смеля-
ков, сделав джейрана только ее фоном. Ипподромные
скакуны тоже были для него лишь фоном для того,
чтобы написать о рабочей ломовой лошади. Когда
однажды редакция «Нового мира» попросила его и
меня написать на открытие номера стихи о пятилетке,
Смеляков не стал писать о великих стройках — он
выбрал соседний, ничем не приметный переулок, в
котором тоже идет маленькое, непрославленное строи-
тельство. С мышкинской нежностью Смеляков писал о
трудяге-ишаке, почему-то ставшем символом глупости.
Смеляков любил упоминать имена совсем незнамени-
тых людей, зная, что это доставит им радость. Смеля-
ков нашел добрые слова даже для графоманов, чьих
лбов касались музы Пушкина и Лермонтова, «дари-
ли две минуты им и, улыбнувшись, возвращались
назад, к властителям своим». Смеляков осудил
неумеренные поэтические восторги по поводу тяжелого
женского труда на ремонте железнодорожных путей:
А я бочком и виновато,
и спотыкаясь на ходу,
сквозь эти женские лопаты,
как сквозь шпицрутены, иду.
Самой его любимой, неоднократно воспеваемой пти-
цей был воробей. Смеляков видел в кажущейся бес-
породности великую породу души. Он был природно
демократичен и презирал надменную элитарность.
Хитрые задачки на некрепких кулечках с ягодами,
протянутых ему маленькими ангелами базара, были
ему по-настоящему интересны. Он не любил помпез-
ных ресторанов, зато с превеликим удовольствием
хаживал в переделкинскую пивную под названием
«Микешкин-холл» и сокрушался, когда ее сожгли —
по слухам, жены ее завсегдатаев. В Ташкенте, на
переливающейся всеми цветами радуги ярмарке фрук-
тов, он прежде всего бросился к слепому старику,
гадавшему пальцами по какой-то затрепанной книге.
Но демократизм Смелякова никогда не опускался до
нагло кокетливой простоватости, до «игры в народ».
Смеляков представлял собой новый тип интеллигента,
в котором пролетарская прирожденная сущность сли-
лась с глубокой духовностью. Когда он тяжело бо-
лел, он был обложен на даче с двух сторон своими
любимыми беспородными собаками и книгами. Без
Смелякова в поэзии образовался какой-то провал, и
нам всем так недостает его физического присутствия,
даже его грубоватости. Но иногда кажется, что он
еще вернется.
Приближусь прямо к счастью моему,
рукой чугунной тихо обниму.
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза,
и ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой...
ВОПЛОЩЕННАЯ НЕВОПЛОЩЕННОСТЬ
Редко на чьих-нибудь похоронах одновременно
можно увидеть и знаменитого хоккеиста, и физика
из Дубны, и циркового клоуна, и шофера такси, и
молоденькую медсестру, и старенькую лифтершу,
и подтянутого армейского офицера, и студента, и ки-
ноактрису, и космонавта, и слесаря-водопроводчика.
И самое поразительное, что в их руках были не цве-
ты — а одинаковые ветки калины красной.
Название кинофильма само по трагическому вол-
шебству подсказало форму посмертной благодарности.
На похороны Василия Шукшина — режиссера,
актера, писателя, скончавшегося в 1974 году по офи-
циальной медицинской справке «от острой сердечной
недостаточности», пришли десятки тысяч людей. Во-
дители автобусов останавливали свои машины около
Дома кино, к которому тянулась траурная очерель
от Тишинского рынка, выходили и совершали минут-
ный обряд молчания, сняв фуражки, прежде чем
продолжить маршрут.
Семья получила около 160 тысяч писем со всех
концов Советского Союза.
Кому же эти люди отдавали последнюю почесть —
режиссеру, актеру, писателю? Кого хоронили они с
такими остановившимися лицами, как будто внутри
этих людей вместе с Шукшиным было похоронено
нечто большее, чем он сам?
Они хоронили личность.
Личность, по обстоятельствам истории, личной
судьбы одновременно воплотившуюся и не воплотив-
шуюся до конца. А может быть, многие в лице Шук-
шина хоронили и собственную невоплощенность?
Диагноз был неточен. Шукшин принадлежал к тем
людям, которые умирают не от сердечной недоста-
точности, а от сердечного переизбытка. «Сердечная
недостаточность»—этот диагноз больше подходит для
лжеискусства. Настоящее искусство — всегда сердеч-
ный переизбыток. Бережливость по отношению к себе
несвойственна истинным художникам. Первый при-
знак истинности — это нежаление себя ради других.
Таким нежалением себя и была вся жизнь Шук-
шина.
Сначала он стал знаменитым актером. Потом —
знаменитым режиссером. Потом — знаменитым писа-
телем. Но слава стала для него не правом на благо-
получие, а обязанностью еще большей боли. Для Шук-
шина ни один жанр в отдельности эту боль не исчер-
пывал. Главное в нем — это сумма сделанного. Эта
сумма сконцентрировалась в большой человеческий
характер, неповторимый в своем отвращении к любой
фальши, в яростной жажде правды.
Роли Шукшина, сыгранные им, фильмы, им постав-
ленные, проза, им написанная, могут быть сильнее и
слабее, но ни в одной роли, ни в одном режиссерском
фильме нет ни признака сладко-ядовитого запаха фаль-
ши. Фальшь исходит не обязательно от спекулятивных
намерений, а иногда из-за художественной ошибки,
из-за недостатка вкуса, как, например, излишняя вы-
сокопарность или излишняя огрубленность. Проза Шук-
шина порой грубовата, но это отражение его страда-
ний при виде реальных грубостей жизни, а не стили-
зация. Проза Шукшина иногда переходит на метафо-
рический язык, поднимающийся до поэзии, но это
опять не стилизация, а его яростная страдальческая
радость от видения того, что, несмотря на все мерзо-
сти жизни, в ней неукротимо живут красота и доброта.
«Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши
сказки, наши неимоверные тяжести победы, наше
страдание — не отдавай всего этого за понюх та-
баку...»
Одно из моих самых любимых произведений Шук-
шина — это сказка-гротеск «До третьих петухов».
Поначалу сказка, прямо скажу, страшновата. Страш-
новата она хотя бы тем, что Ивану-дураку приходится
идти за тридевять земель сквозь муки мученические
за какой-то жалкой справкой о том, что он не дурак.
Разве ум справками доказывают? Конечно, нет. А вот
справочку и об этом могут потребовать. А на пути к
