Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот - Дюрренматт Фридрих
— Что ты имеешь в виду, Оскар?
Фон Швенди иронически улыбнулся:
— Слышал ли ты когда-нибудь до убийства Шмида название Ламбуэн?
— Нет.
— То-то и оно, — заявил национальный советник. — Потому что никто не знает о Ламбуэне. Для наших встреч нам нужно было неизвестное место. Так что можешь оставить Гастмана в покое. Пойми, он не жаждет контактов с полицией, не любит он ваших допросов, вынюхивания, ваших вечных выпытываний — это все годится для наших Лугинбюлей и фон Гунтенов, если у них снова рыльце не оказывается в пушку, но не для человека, который отказался быть избранным во Французскую академию. Кроме того, твоя бернская полиция действительно вела себя неуклюже, нельзя же стрелять в собаку, когда играют Баха. Не в том дело, что Гастман оскорблен, ему скорее все это безразлично, твоя полиция может взорвать его дом, он и бровью не поведет; но нет никакого смысла дальше докучать Гастману, ибо за этим убийством стоят силы, ничего общего не имеющие ни с нашими достопочтенными швейцарскими промышленниками, ни с Гастманом.
Следователь вышагивал взад-вперед перед окном.
— Нам придется подробно изучить жизнь Шмида, — заявил он. — Что же касается иностранной державы, то мы поставим в известность федерального прокурора. Каково будет его участие в деле, я не могу сказать, но основную работу он поручит нам. Попробую выполнить твое требование не трогать Гастмана; от обыска мы откажемся. Но если все же возникнет необходимость поговорить с ним, я попрошу тебя свести нас и присутствовать при беседе. Тогда я смогу уладить все формальности с Гастманом. Речь в данном случае идет не о следствии, а о формальности, необходимой для следствия, в зависимости от обстоятельств может потребоваться и допрос Гастмана, даже если это лишено смысла; расследование должно быть полным. Побеседуем об искусстве, чтобы придать допросу наиболее безобидный характер; вопросов я не буду задавать. Если же мне понадобится задать вопрос — ради чистой формальности, — я предварительно сообщу тебе о нем.
Национальный советник встал, и теперь они стояли друг против друга. Национальный советник похлопал следователя по плечу.
— Значит, решено, — сказал он. — Ты оставишь Гастмана в покое. Луциусик, ловлю тебя на слове. Папку я оставлю здесь; список составлен тщательно, и он полный. Я всю ночь звонил по телефону, и многие очень взволнованы. Еще неизвестно, захочет ли иностранная держава продолжать переговоры, когда узнает о деле Шмида. На карту поставлены миллионы, милый доктор, миллионы! Желаю тебе удачи в твоих розысках. Она тебе очень понадобится.
С этими словами фон Швенди, тяжело ступая, вышел из комнаты.
Едва Лутц успел просмотреть список, оставленный ему национальным советником, то и дело сдавленно вскрикивая при виде знаменитых имен, и убрать его — «в какое злосчастное дело я впутался», — подумал он, — как вошел Берлах, разумеется не постучав. Старик сказал, что ему нужно официальное разрешение для визита к Гастману в Ламбуэн, но Лутц отложил это на послеобеденное время.
— Теперь пора отправляться на похороны, — сказал он и встал.
Берлах не стал возражать и вышел вместе с Лутцем, которому обещание оставить Гастмана в покое стало казаться все более необдуманным. Теперь он опасался резкого протеста со стороны Берлаха.
Они стояли на улице не разговаривая, оба в черных пальто с поднятыми воротниками. Шел дождь, но они не стали раскрывать зонтов ради нескольких шагов до машины. Машину вел Блаттер. Теперь дождь полил как из ведра, косо ударяя в стекла. Каждый сидел неподвижно в своем углу. «Сейчас я должен ему все сказать», — подумал Лутц и взглянул на спокойный профиль Берлаха, который, как он это часто в последнее время делал, держал руку на животе.
— Боли? — спросил Лутц.
— Как всегда, — ответил Берлах.
Они опять замолчали, и Лутц подумал: скажу ему после обеда. Блаттер ехал медленно. Лил такой сильный дождь, что за белой завесой почти ничего нельзя было разглядеть. Трамваи, автомобили плавали где-то в этих огромных ниспадающих водопадах. В машине становилось все темней. Лутц закурил сигарету, выдохнул облако дыма и решил, что по делу Гастмана он не пустится со стариком ни в какие объяснения. Он сказал:
— Газеты напечатают сообщения об убийстве, его нельзя больше скрывать.
— Это не имеет смысла, — ответил Берлах, — мы ведь напали на след.
Лутц погасил сигарету.
— Это и не имело смысла.
Берлах молчал, а Лутц, который охотно поспорил бы, стал всматриваться в окно. Дождь немного утих. Они уже ехали по аллее. Шлоссгальденское кладбище, обнесенное серой, залитой дождем стеной, виднелось за рядами деревьев. Блаттер въехал в ворота кладбища и остановился. Они вышли из машины, раскрыли зонты и зашагали вдоль могильных рядов. Искать пришлось недолго. Надгробные камни и кресты остались позади, казалось, они ступили на строительную площадку. Земля была испещрена свежевырытыми могилами, покрытыми досками. В испачканные глиной ботинки проникала влага. В середине площадки, между пустыми могилами с грязными лужами на дне, между временными деревянными крестами и земляными холмиками, густо усеянными гниющими цветами и венками, стояли люди. Гроб еще не был спущен, пастор читал Библию, рядом с ним, держа над собой и пастором зонт, стоял могильщик в смешном фракоподобном рабочем костюме, от холода переступая с ноги на ногу. Берлах и Лутц остановились возле могилы. Старик услышал плач. Плакала фрау Шенлер, кажущаяся бесформенной и толстой под этим беспрерывным дождем; рядом с ней стоял Чанц, без зонтика, с поднятым воротником плаща и болтающимся поясом, в твердой черной шляпе. Рядом с ним стояла девушка, бледная, без шляпы, ее светлые волосы ниспадали мокрыми прядями. «Анна», — подумал Берлах. Чанц поклонился, Лутц кивнул, комиссар и бровью не повел. Он смотрел на остальных, стоявших вокруг могилы, — сплошь полицейские, все в штатском, все в одинаковых плащах, в одинаковых твердых черных шляпах, зонты как сабли в руках — фантастические стражи, возникшие из неизвестности, нереальные в своей телесности. А позади них убывающими рядами выстроились городские музыканты, собранные в спешке, в черно-красных униформах, отчаянно старавшиеся укрыть свои медные инструменты под плащами. Так они все и стояли вокруг гроба, этого деревянного ящика, без венка, без цветов, и все же единственно сухого места, защищенного от этого беспрерывного дождя, льющего все сильней, все бесконечней. Пастор давно уже закончил заупокойную, но никто не замечал этого. Были слышны лишь звуки дождя. Пастор кашлянул. Раз. Потом несколько раз. Завыли басы, тромбоны, валторны, корнеты, фаготы, гордо и торжественно, желтые вспышки в потоках дождя; но вот сникли и они, развеялись, исчезли. Все попрятались под зонтами, под плащами. Дождь лил все сильней. Ноги вязли в грязи, вода ручьями лилась в открытую могилу. Лутц поклонился и вышел вперед. Он посмотрел на мокрый гроб и еще раз поклонился.
— Господа, — донесся его голос, почти неслышный сквозь водную пелену. — Господа, нашего Шмида больше нет среди нас.
Его прервало громкое, разнузданное пение:
Два человека в черных фраках, качаясь, брели по кладбищу. Без зонтов и пальто, но в цилиндрах, с которых стекала вода прямо на прилипшую к телу одежду. Они несли большой зеленый лавровый венок с волочащейся по земле лентой. Два рослых грубых парня, мясники во фраках, совершенно пьяные, все время спотыкались, вот-вот готовые упасть, но спотыкались они вразнобой, и потому им удавалось удерживаться за лавровый венок, болтающийся между ними, как корабль в бурю. Они затянули новую песню:
