Женившись — не забудьте развестись (сборник) - Радзинский Эдвард Станиславович
Посмеявшись вместе с женой своей шутке, Григулис начал что-то рассказывать…
Но Кронов его не слушал. Он думал о ней, о том, что она там совсем одна и, наверное, плачет. Он точно знал, что она плачет, и ждет его, и умирает от страха за него. Она никогда не ночевала одна с тех пор, как они стали жить на Лосиноостровской.
Было поздно. Он собрался домой, но Григулис сказал, что не выпустит его.
И Кронов заставил себя остаться.
Перед сном Григулис прочел ему проповедь. Он сказал, что сразу про него все понял, что Кронов – типичный «подкаблучник». Так нельзя. Передовые люди уже давно заключают со своими женами «Пакт о ненападении». Он дозволяет обоим делать все, что им захочется. Это избавляет двоих от лжи и, следовательно, от ссор. Он еще что-то говорил, тоже очень передовое, но Кронов не слушал.
Потом он лежал на крахмальных простынях и все пытался вспомнить о ее оскорблениях, чтобы перестать ее жалеть. Но он не мог.
Григулисовские часы пробили полночь.
Теперь ему стало мерещиться черт знает что! Он вообразил, как какой-нибудь пьяный по ошибке забредет в их дом, перепутает дверь и постучит к ним (дверь выходила на лестницу). И она доверчиво откроет, потому что подумает, что это стучится Кронов, и тогда…
В ужасе он уселся на кровати. Потом оделся «по-быстрому», написал Григулису милую записку: «Внезапно вспомнил, что оставил дома невыключенный утюг. Благодарю вас за все».
Этот невыключенный утюг много раз выручал его в жизни.
Был второй час ночи, метро бездействовало, на такси денег не было.
Он бежал к вокзалу через весь город. Его остановил милиционер. Он показал ему студенческий билет, милиционер аккуратно списал данные со студенческого билета на случай, если случится какое-нибудь ограбление.
Потом он ехал в последней электричке и мучился, когда же пройдут эти 20 минут пути.
Он пытался смотреть в окно и сквозь безумное свое отражение различал луну за окном. Луна шла за поездом над темной землей…
Потом он бежал со станции к дому, проваливаясь в какие-то ямы и спотыкаясь о какие-то бутылки и банки.
Луна ушла, вокруг была тишина рассвета. Но светать не начинало – небо было в тучах. Их дом был темен, только горело одно окно. Умирая от предчувствий, он взбежал по лестнице и постучал. Она сразу открыла и, конечно, даже не спросила, кто стучит. Он вошел с косящими от ужаса глазами.
Она обняла его. Он чуть не заплакал.
На столе стоял ужин.
– Почему ты не спишь? – спросил он.
– Я ждала одного человека…
– Может быть, того самого человека, которого ты ненавидишь?
– Да, я ждала того глупого человека… Не ешь стоя…
– А сначала что ты делала?
– Сначала я плакала.
– А потом?
– Потом я жалела себя. Я очень долго жалела себя… А уж потом начала ждать тебя и бояться.
Он представил, как она сидит на кровати, поджав под себя худые девчачьи ноги и, жалея себя, боится за него. И, опять задыхаясь от нежности, он пошел к ней.
Все было опять, как раньше…
Потом они объяснили друг другу, какие они дураки, потому что у них есть самое главное – любовь, здоровье и молодость, и они должны жить хорошо, быть счастливыми и не гневить Господа. Они долго объясняли друг другу эти справедливые вещи.
…За окном ударил гром. Комната осветилась близкой молнией – и снова рядом тяжко ударило.
– Как вовремя ты успел… – шептала она. И, представив, как он попал бы в этот ливень, в эти жутко вспыхивающие молнии, она прижалась к нему.
Он снова и ясно понял, что она его женщина. Во всем необъятном мире у него есть одна его женщина. Раньше это была мать. Теперь она его новая мать.
«Вот родится у нас кроха, и все будет замечательно… Ты его ведь ждешь? Правда, ждешь нашего?»
Им было очень хорошо в ту ночь. Они только не знали, что ночь эта была всего лишь островом среди всех прошедших и грядущих ссор. Очень маленьким островом…
Здесь надо нарисовать прекрасный остров среди океана. И чтобы обязательно были пальмы… много пальм. С пальмами будет яснее, какой это был прекрасный остров.
На следующий день они поссорились опять. Почему они не боялись ссориться? Наверное, все дело в том, что они были молоды. Молодым инстинктивно кажется, что в их жизни, которая только начинается, наверняка еще будет что-то самое настоящее, самое главное. И оттого молодые так смелы: они не боятся разрушать…
И они тоже отважно разрушали ссорами. Это были многообразные ссоры. Например, ссоры из-за ничего. Обстановка: он сидит и работает. Она вернулась из университета и готовит обед, и, конечно, очень сердится, что ей надо готовить в то время, как он сидит и занимается «делом», и т. д.
Потом он всегда забывал покупать сыр. Он не знал, почему так случалось. Он никогда не испытывал пренебрежения к этому ласковому продукту. Но почему-то забывал его покупать. И, когда он возвращался домой без сыра, она кричала в восторге обиды: «У меня осталось одно удовольствие в жизни – сыр! И ты, конечно, забыл его купить!..»
По дороге в университет он «забрасывал» белье в прачечную. В прачечной нужно было заполнять какие-то голубые и белые листочки: один цвет листочка означал «крахмалить белье», а другой – «не крахмалить». Пока он стоял в очереди, на него обрушивались идеи (это было время диплома). И когда подходила пора заполнения цветных бланков, он светился идеями… Они гроздьями висели в мозгу, и он, конечно же, путал чертовы цвета. В результате вместо рубашек всегда крахмалили простыни и ночные сорочки. Когда он приносил белье и она разворачивала деревянные от крахмала простыни, она тотчас начинала кричать, что он занят только своими великими мыслями, что она не собиралась выходить замуж за Эйнштейна. Кроме того, этот великий ученый катал коляску и во время поучительного занятия по дому придумал теорию относительности! Потому что Эйнштейн был человек! И, следовательно, он не Эйнштейн, а просто обыкновенный самовлюбленный подлец!
Вот тогда он научился врать. Он объяснял неурядицы с крахмалом удивительной болтливостью и врожденной лживостью приемщиц в прачечных. Они только и думают, как бы поболтать со своими кавалерами. Именно в это время путают белье бедных клиентов.
Странно. Вспоминать об этом ему было теперь прекрасно и даже легко. Наверное, потому, что есть трогательная грусть в близко придвинутом прошлом. Или проще: сентиментальность. Все мы сентиментальны, когда дело касается воспоминаний.
Но он не так вспоминает. Слишком легко он вспоминает. Идиллии не было. Было жестоко и страшно – боксеры. Ее мать права. Он не был мужчиной. Он был только сверстником, нормально-эгоистичным сверстником.
Кстати, о ее матери.
Он почему-то никогда не мог понять простой вещи: она любила свою дочь, и оттого было все. Этого нельзя было не понимать, и за это ей надо было прощать, и уж никак нельзя было пользоваться ее опрометчивыми словами и поступками в «отношениях двоих». А он пользовался, умело ловил ее на каждом неудачном слове и помнил до сих пор все эти слова…
А про себя он не помнил. Точнее, помнил, но только то, в чем был хорош.
А ведь было другое.
Это случилось в самом начале, когда еще была земляничная поляна. Она тогда его очень любила. И чем дальше, тем привязчивей, требовательнее была ее любовь. Однажды он почувствовал, что немного устал, что ему уже надоедает эта настойчивая любовь. И тогда исподволь, каждый день он начал готовить ее к мысли о мужской своей независимости, как учил Григулис.
Однажды он сказал, будто в шутку, что все мужчины просто в силу исторически сложившихся причин испытывают постоянную тягу к свободе. Без этого они несчастны. И порой у них возникает непреодолимая потребность – побыть одному, которая не всегда понятна женщине.
