«Отчаянный», отчаливай! - Гребенников Сергей Тимофеевич (книги читать бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
— А я же здесь временно, пока папа в море уходил.
— Ну нет! Ни шагу назад! — решительно заявил Борис. — Мы, можно сказать, из тебя тут человека лепили, а она паруса подымает, чтобы задний ход дать!
Вика Журавлева и Катя Самойлова обняли Аню.
— А если мы попросим твоего папу, ты останешься с нами?
— Девочки! А вы думаете, мне так просто уезжать от вас? Да я бы ни за что на свете… Но ведь там — папа… Там — море…
— А тут речка, — перебил Аню Борис Зубило. — Только здесь еще и мы… друзья твои, поняла? Ты хоть совсем еще, можно сказать, пигалица, но мы к тебе привыкли. Правильно я говорю, ребята?
Честно говоря, мне тоже очень не хотелось расставаться с нашей маленькой, с нашей любимой морячкой.
…На следующий день в школу пришел Александр Игнатьевич Горизонтов. И вот какую историю узнали мы от Аниного отца.
Отзовись, Андрейка!
Мне довелось руководить на Черном море работами по подъему нашего военного транспорта, затонувшего во время Великой Отечественной войны.
Последние радиоданные, поступившие в штаб командования, сообщали, что транспорт ведет неравный бой с двумя эскадренными миноносцами фашистов. Последнее сообщение было самым коротким: «Погибаем, но не сдаемся». Однако кое-что все же было непонятным в судьбе транспорта. Обычно, если принимается такое крайнее решение, корабль подрывается. А в данном случае судно затонуло, не взрываясь, загадочно и в какой-то мере, я бы сказал, таинственно.
Из донесений командира нашей береговой батареи стало известно, что немецкий эсминец, оставшийся невредимым, из всех имевшихся у него в наличии орудий после боя, после того, как наш транспорт был потоплен, дал артиллерийский салют в честь мужества и геройства наших моряков.
Это явление очень примечательное и редкое — враг салютует героизму своего противника.
Надо ли говорить, что к работам по поднятию транспорта мы приступили с особым волнением. На морях и океанах тайны погибших судов зачастую открываются только через много лет после сражений, а иногда и вовсе остаются неизвестными для живущих.
Шли подготовительные работы по подъему. Я не буду занимать вашего внимания рассказом о всех сложностях, связанных со спецификой водолазных работ, ибо в данном рассказе это не является главным.
Мы уточнили, в каком положении находилось судно, на каком грунте, на какой глубине, где и какие в нем ходы и выходы и есть ли возможность ими пользоваться. Во время одного из обследований транспорта старшина водолазов Василий Кремнев доложил наверх, что офицерская кают-компания герметично задраена. Был отдан приказ нарушить герметичность, а командирский сейф поднять на спасательное судно.
Василий Кремнев выполнил распоряжение, и доступ в кают-компанию стал свободным. Я приказал доложить обстановку. Василий Кремнев отвечал: «Вскрыта дверь. Вода ворвалась в каюту. Плохая видимость. В кают-компании воздушный пузырь». И вдруг он закричал, закричал по телефону: «Здесь люди! Они живые! Двигаются!»
После этого сообщения Кремнева долго не было слышно, несмотря на то, что я настойчиво требовал докладывать обстановку. Забеспокоившись, я приказал второму водолазу Мальцеву, тоже работавшему под водой, но в другом месте, идти к Кремневу и сообщить, что с ним произошло. Но вслед за моим приказом послышался приглушенный голос Василия:
— Андрей Игнатьевич, докладываю! В кают-компании восемь погибших моряков. Напор воды потревожил их. Мне и почудилось, что они живые. Сейф справа от меня…
Я приказал доставить сейф на борт нашего судна.
В сейфе находились документы личного состава транспорта, прощальные письма и записи радиста, владевшего стенографией. В том порядке, в каком у меня разложены копии этих уже расшифрованных документов, я и прочитаю их вам.
ДНЕВНИК РАДИСТА
Идем полным ходом под охраной четырех торпедных катеров. Июльские ночи коротки, и нам необходимо пользоваться темнотой. Воздушная разведка врага систематически навещает голубые черноморские дороги. Днем идти рискованно. Зато ночи на редкость темны. Они наши союзницы.
Я на вахте у себя в радиорубке.
Вспоминаю, как до войны прыгал с парашютом. Хотелось летать, как птица. Потом решил, что стану журналистом. Даже закончил курсы стенографии. Девчонки в группе смеялись: зачем, мол, стенография парню? Я думал, что в работе газетчика-корреспондента это могло бы пригодиться. Судьба распорядилась иначе: службу приходится нести на корабле радистом.
Чрезвычайное происшествие.
В рубку вбежал мой сменщик Кашинцев Анатолий и сообщил, что матрос Кустов обнаружил в трюме мальчишку.
Не-ве-ро-ятно!
Я сначала не поверил.
Как мог попасть на военный транспорт мальчишка?
— Что-то ты городишь, Кашинцев, — сказал я.
Но Кашинцев поклялся:
— Мальчишка такой беленький, худой и, ей-богу, на тебя смахивает.
— Кругом охрана. Как он смог попасть на транспорт?
— А черт его знает, как он прошмыгнул, — пожав плечами, ответил Анатолий и сообщил, что мальчик сейчас в кают-компании и что с ним беседует сам командир Терем. Там сейчас почти все, кто свободен от вахты. Мне стало ужасно обидно: я должен находиться здесь, а на судне происходят такие невероятные дела!
Нелегко было уговорить Кашинцева остаться у приборов. Но… все же я его умолил!
— Толя, мне же это нужно не из праздного любопытства, я об этом когда-нибудь, может, книгу напишу. — Добрая душа Кашинцев уступил.
— Дуй, — говорит, — писатель, отсюда, да побыстрее, а то передумаю.
Я пообещал ему подарить первый экземпляр будущей книжки с автографом и передал наушники.
…В кают-компании перед командиром стоял щупленький мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Глаза черные, волосы белые, нос курносый, шея тоненькая.
…Я пробрался поближе туда, где под пучком света от лампочки сидели командир Терем и мичман Гульковский.
— Что же ты, братец, наделал… — с укором в голосе говорил Федор Сергеевич Терем. — Хватится мать, станет искать тебя по всему городу, спрашивать всех… Кто ей что ответит? Сколько слез прольет… Одну оставил мать… Эх, ты!
Потупившись, парнишка ответил:
— Только я мамку не одну оставил. Ленка с ней осталась. Ей с Ленкой скучно не будет. Мамка ее любит больше, чем меня.
— А почему ты так считаешь? — спросил Гульковский.
— Я знаю, товарищ мичман.
Ишь ведь, узнает по нашивкам, с каким чином разговаривает! Морских кровей парень, не иначе.
— Вот если бы Ленка сбежала, — продолжал мальчишка, — тогда бы мамке конец. А я… Я это ничего. Я ей не родной, как Ленка. Вот видите, шишка тут на затылке?
— Не вижу, — сказал мичман.
— Потрогайте вот тут, — Андрей наклонил голову. — Это меня мамка огрела скалкой.
— За что же ты заслужил такую неровность? — спросил мичман.
— За дело.
— Хорошо, что признаешься. Так за что же все-таки мамка съездила тебя скалкой?
Андрей четыре раза шмыгнул носом и продолжал рассказ:
— Когда был налет на город и немецкие самолеты разбомбили на станции эшелон с консервами и продуктами, мы с ребятами неподалеку были. Все кинулись брать из разбитых ящиков банки и все другое — и скорей домой. А мне очень захотелось срисовать взорванный паровоз и вагоны. Ну, я и уселся на кирпичах. А когда кончил рисовать, уже взять ничего нельзя было. Все растащили, и уже к вагонам никого не стали подпускать…
— А что это ты вдруг рисованием занялся в такой момент? Зачем это тебе понадобилось? — поинтересовался мичман.
Андрей подумал, подумал и сказал:
— А пригодится… Вырасту — посмотрю на рисунок и все-все вспомню. А когда все вспомню, большую картину рисовать буду. — Шмыгнув носом, добавил: — Маслом…
— Зачем тебе про войну вспоминать, когда вырастешь? Что в ней хорошего? — продолжал спрашивать мичман.
