Остров, одетый в джерси - Востоков Станислав Владимирович (электронная книга .txt) 📗
Странно. В Москве на сизарей чуть ли не наступаешь, всегда под ногами вертятся. А ведь они — птицы вольные. Эти же никогда открытого неба не видели, крылом свободного воздуха не пробовали. И все же шарахаются от человека, который их вырастил. А человеку, который их вырастил, это, между прочим, обидно.
— С детства каждого знаю, — огорчался Крис. — С пеленок, можно сказать.
Он показывал мне свои ладони, на каждую из которых могло сесть по два голубя:
— Вот этими руками растил! Где же благодарность? Нету!
— Зато дело нужное, — утешал я его.
— Нужное, — соглашался Крис. — Но благодарности все же хотелось бы.
Какая там благодарность! Не было даже признательности. Когда огромный Крис входил в клетку с кормушкой, одни голуби впадали в истерику, другие в столбняк. В каждой клетке имелись окошки, которые вели в зимники. Другая птица сразу нырнула бы в зимник и пересидела там уборку. Голуби, бьющиеся в истерике, в окошко попасть никак не могли. Пух и перья летели по клетке и опускались на голову Криса. Можно было подумать, что от большого горя он седеет на глазах.
Приятно было после такого сумасшествия убираться у толстоклювых попугаев. Эти-то людей совсем не боялись. Скорее людям приходилось их опасаться. Любопытные птицы любили, если так можно сказать, попробовать все на зуб. Недаром эти попугаи названы «толстоклювыми»! Клювы их смахивали на разводной газовый ключ. Таким клювом можно запросто перерубить трубу. Но совершенно не понятно, как можно с таким газовым ключом летать и не падать?
Когда я залез в клетку, первым делом поглядел, где попугаи? Они висели вниз головой, зацепившись лапами за сетчатый потолок.
С интересом птицы смотрели, как я сыплю в сито песок и махаю им над землей. Самый крупный попугай развернул свой газовый ключ и каркнул вороной. Затем по сетке, словно по лестнице, спустился на землю.
Подойдя ко мне, он свистнул скворцом. И схватил клювом сито.
Сито тут же перестало махать. Отпустил — замахало. Схватил — не машет. Люди добрые, интересно-то как!
Тут мне понадобилось перейти на новое место. Я осторожно потянул сито. Но попугай не разжал клюва и поехал за ним, оставляя на песке линии похожие на следы от санных полозьев.
Через десять минут весь песок был просеян и его покрывал сложнейший рисунок из линий, пересекающихся, переплетающихся и завязывающихся узлами. Этот рисунок напоминал знаменитые изображения из американской пустыни Наска.
Человек, просеивающий песок, должен изгибаться как ручка столярного инструмента-коловорота. Иначе просеешь песок прямо себе в ботинки. Переходя из одной клетки в другую, я даже не пытался разогнуться и пригибался к земле все ниже.
Наконец уборка была закончена, и можно было разогнуться. Сделать это я смог далеко не сразу. Казалось, кости разъединились и затем срослись новым, чрезвычайно неудобным образом.
Я напоминал человека, сидящего на невидимом стуле.
Работу мы завершили кормлением балийских скворцов.
Я, конечно, ожидал увидеть птицу похожую на обычного скворца, но поярче что ли? Однако то, что я увидел, больше напоминало стервятника. И не понятно, кому могла прийти в голову мысль назвать его скворцом. Балийский скворец оказался белым как чайка, с бурным хохлом на голове. Глаза его охватывала синяя кожаная маска, какую в кино можно часто увидеть на лице благородных разбойников. Клюв-зубило браво торчал из-под маски, выискивая, что бы раздолбить. Кто мог бы сказать о таком молодце ласковое «скворушка»?
Драться эти скворцы не очень лезли, но держаться старались на виду. Они как бы случайно поворачивали головы, и солнце вспыхивало на конце клювов, как ружейный огонь.
«Вы убирайтесь, — как бы говорили скворцы. — Но помните, что не дома находитесь. Убрались и до свидания».
А мы задерживаться и не собирались. Потому что день уже прошел и ушел. И скоро должна была подойти ночь. Из-за горизонта поднималось ее бледная голова — луна.
Со многими смотрителями мне довелось поработать в Джерсийском зоопарке. Почти все они старались быть обходительными, понимали, что студент, тем более из другой страны, не может не нарушить каких-нибудь правил и не сделать что-нибудь не так.
Почти, но все же не все.
Глин Янг был исключением. Студенты, поработавшие с этим человеком, не скрывая чувств, называли его тираном.
Но тирания Янга преследовала благие цели. Хотя бы и таким жестким способом, он все же немало содействовал сохранению исчезающих видов.
Глин Янг был великим специалистом по уткам. Он знал уток мира, как свои пять пальцев, хотя уток гораздо больше. Кроме того, он умел определить любую певчую птицу Европы по песне и каким-то невероятным образом мог узнать, из какой страны она прилетела. В области же изучения уток он достиг недосягаемых вершин. Утки были его болью и его радостью. Но прежде, чем заговорить об этих птицах с Глином, нужно было взвесить каждое слово. Любое из них могло стать роковым.
Надо сказать, что постороннему человеку при взгляде на Глина никакие мысли об утках и в голову не пришли бы. Челюсть, выдвинутая вперед, развевающиеся по ветру кудри и огненный взор делали его похожим на русского царя Петра Первого. Конечно, Глин уступал ему в росте и развороте плеч, но силой воли и решительностью вполне был ему равен. И если бы ему было нужно построить Санкт-Петербург, он бы, без сомнения, его построил.
Однако цели у Глина были иные.
— Утки всего мира в опасности, — твердил Глин, когда мы шли с ним к пруду. — Люди борются с болезнями, голодом, за мир во всем мире, но совершенно забывают об утках.
— Но мир во всем мире — тоже важная вещь, — говорил я.
— Мир без уток? — гневно отвечал Глин. — Зачем он? Тебе такой нужен?
— Я уток люблю, — осторожно отвечал я, — но зачем крайности?
Можно и за мир бороться, и за уток, одно другому не мешает.
— Полумеры? — морщился Глин. — Это меня не устраивает. Все или ничего!
Прудов в зоопарке было два. В одном из них, центральном, всегда стояла толпа кривоносых фламинго. Другой лежал на дне оврага, изогнутого как старый березовый корень. Он тянулся от усадьбы Ле Ное до самого глухого конца зоопарка, заросшего старым дубовым лесом. На дне оврага обитало несметное количество уток, множество гусей и журавлей. Глядя на их огромное количество, сложно было поверить в то, что все это — редкие виды.
Мы спустились в овраг. Глин вытряхнул в кормушку корм, затем перевернул ведро и сел на него. Теперь он был похож на полководца Карла XII, сидящего на барабане. Я присел на корточки.
— За птицей надо наблюдать. А-то у нас, знаешь, как некоторые кормят?
— Нет.
— Швырнут корм, и пошли. Поела птица, не поела, это никого не интересует. А утка, я скажу тебе, существо чуткое. Она без внимания погибнуть может.
— Доброе слово и собаке приятно, — нашелся я.
— Не люблю собак.
«Конечно, — вспомнил я. — С ними же на уток охотятся!»
— Но ты у меня доверие вызываешь, — сказал вдруг Глин.
— Да?
— Да. Скажу тебе по секрету. Я — утиный император!
— Ч-е-е-го?
— Вообще-то я — утка. Иногда оборачиваюсь селезнем, и — в болото! Наныряюсь до одурения, жучков наемся и обратно, в зоопарк. Мое место здесь, потому что утки в опасности. Знаешь что?
— Что? — спросил я, немного отодвигаясь.
— Иди ко мне в маршалы. Будем вместе уток спасать. Ты подумай над предложением.
— Я обязательно подумаю.
Между тем, Глину и в одиночку удавалось сделать многое.
Например, он отправился на остров Мадагаскар и собственными руками поймал трех из девяти оставшихся на Земле мадагаскарских крякв. Озеро, где они гнездились, пересохло, и в ближайшем будущем их существование непременно должно было закончиться.
Теперь кряквы жили в зоопарке, и это оставляло надежды.
В своей секции Глин все старался делать сам.
Только тогда он мог быть уверен в благополучии своих уток.
— А-то другие так покормят, что в следующий раз кормить уже будет некого! — горячился он.
