Культура на службе вермахта - Пленков Олег Юрьевич (бесплатные серии книг .TXT) 📗
ГЛАВА II.
СОПРОТИВЛЕНИЕ И КОНФОРМИЗМ В ТРЕТЬЕМ РЕЙХЕ
«Терпение — это униформа наших дней, а слабая звездочка надежды над сердцем — знак отличия. Ее вручают за уход от знамени, за храбрость, проявленную при спасении друга, за разглашение позорных тайн и за невыполнение негодного приказа».
«Ненормальной реакцией на ненормальную ситуацию является нормальное поведение».
«Умирает тиран, и его правление прекращается, умирает мученик — и его правление начинается».
Предварительные замечания
Известный немецкий ученый-гигиенист, основоположник экспериментальной гигиены Макс фон Петтенкофер (1818–1901) считал, что решающее значение для инфицирования человека имеет не сам микроб, а общая готовность организма принять ее. Однажды на глазах студентов он выпил целый стакан воды с культурой холеры и не заболел. Если использовать этот экстравагантный эксперимент ученого в качестве метафоры, а холеру уподобить нацизму, то можно сказать, что в Германии незараженными коричневой чумой оказались очень немногие, и не только по причинам объективного свойства, но из-за слабохарактерности, оппортунизма, пассивности, равнодушия и моральной близорукости большинства немцев. Хосе Ортега-и-Гассет писал в своем классическом труде «Восстание масс» о «среднем человеке» в современном обществе, который чувствует себя, «как все» и не особенно переживает из-за этого. Будучи порождением современного массового общества, он воспринимает это общество и его ценности как само собой разумеющиеся. Он слишком ленив, чтобы утруждать себя критическими суждениями, да и не всегда способен на них. Соответственно, он не стремится доказать свою правоту и не желает признавать чужую, довольствуясь тем, что есть; он чувствует себя правым уже потому, что он часть массы с ее ценностями и установками. Вследствие моральной неполноценности современного массового общества, каким его показал Ортега-и-Гассет, громадное моральное значение имело немецкое Сопротивление, которое помимо смертельной опасности, исходящей от карательных полицейских органов, должно было считаться с непониманием и несогласием со стороны своих соотечественников-немцев, а также с тем, что их считали предателями. Важно еще помнить, что драма Сопротивления разворачивалась преимущественно во время войны, когда чувство патриотизма было очень обострено. Следует особенно подчеркнуть моральное величие немецкого Сопротивления, ибо у его участников вследствие эффективности и жесткости полицейских органов в нацистской Германии (особенно гестапо) почти никаких шансов выжить не было: передают, что засланный в Германию во время войны английский офицер с ужасом узнал, что из его списка в 118 агентов-информаторов 117 было раскрыто гестаповцами и расстреляно {565}.
Одной из самых «непроницаемых» проблем истории нацизма является проблема соотношения конформизма и Сопротивления: большинство немцев, переживших 1945 г., не были ни антифашистами, ни борцами Сопротивления, ни убежденными нацистами; это большинство, будь то гражданские или военные, оппортунистически относилось к нацизму: они не видели в нем ничего зазорного и неприемлемого, но иногда некоторые немцы внутренне не принимали его или поддавались его воздействию минимально. Такой нацизм остался и после 1945 г., и был преодолен в ФРГ активной и целенаправленной воспитательной работой по созданию новой демократической культуры. Эту работу на фоне масштабного национального покаяния и проделало немецкое общество в невиданных ранее масштабах. Если итальянцы, японцы или русские просто поставили крест на прошлом, то в Германии искушение нации гитлеризмом стало самым действенным политическим воспитательным фактором, и в этом отношении современные немцы должны стать образцом для многих современников. Некоторым оправданием тяжелого и неохотного расставания с коммунизмом в нашей стране может быть то, что в нем насилие спрятано, оно неявно, выступает как временное средство на пути к всеобщему счастью.
Необычайно широкие масштабы инфильтрации нацизма в немецкое общество в 1933–1945 гг. объясняются тем, что тоталитарная действительность «невидима» изнутри: люди, живущие в условиях тоталитарной системы, не ощущают несвободы, которая различима только снаружи. В этом нам легко убедиться, спросив любого соотечественника, ощущал ли он несвободу в советских условиях; скорее всего, ответ будет — нет. Внутри тоталитарной системы люди вынуждены мириться с происходящим, оно релятивируется, становится «нормальным», и жизнь продолжается… Так, австрийский историк Вальтер Хёфлекер (Walter Hoflecker) опубликовал в историческом журнале текст выступления на собрании общины (22 сентября 1933 г.) библиотекаря из Клагенфурта Вильгельма Бенндорфа о положении дел в нацистской Германии. Этот доклад представлял собой совершенно беспощадную критику нацизма, такую острую и бескомпромиссную, как будто Бенндорф уже в сентябре 1933 г. совершенно точно знал, что произойдет с Германией в дальнейшем. Он абсолютно точно показал зловещий и злодейский характер правительства Германии, доказал его моральную неполноценность, описал господство насилия в стране. Однако, как только нацисты пришли в Австрию, Бенндорф почти сразу стал убежденным конформистом и подал заявление о приеме его в Палату писателей Третьего Рейха {566}. Объяснить такое поведение моральной неполноценностью этого человека нельзя, ибо в Австрии так себя повели практически все. Морально-нравственная сфера является самой существенной в тоталитарной системе: презрение к человеческой жизни и к человеческому достоинству, подлость властителей, несправедливость их целей, душевная низость, в которую они ввергали своих подданных, даже невозможность мученической смерти в силу отсутствия общественности — все это принуждало к конформизму и морально возвышало в глазах потомков всякое Сопротивление.
Новейшие исследования нацизма (например, книга английского историка Майкла Булея, опиравшегося на труды Конрада Гейдена и Эрика Фегелина) говорят о нем как о «грандиозном видении нового мира» («gro?es Versprechen»), апеллировании к будущему, которое принесет новое время и новых людей. Перед такой перспективой в Германии, обладавшей, в принципе, довольно аполитичной культурой, постыдно быстро рухнуло правовое государство. Булей по этому поводу писал, что только народ, воспринимавший политику как дело веры или неверия харизматическому вождю, мог с такой легкостью, исходя из «объективных предпосылок», отказаться от свобод, а затем в ажиотаже и сутолоке успехов и побед перестать отличать добро от зла. Булей оценил «мировоззрение» нацизма как ремифологизацию естествознания и самой природы, а это имело следствием то, что ясность переплелась с необоснованностью, религия с естественными науками, связанная с половым созреванием болезненность восприятия — с витализмом {567}. Все это запутывало простых людей, они терялись и становились легкой добычей нацистских политиков. Такое влияние тоталитарной действительности смахивает на религиозную веру с ее непроницаемой мотивацией, поведением, ощущениями. Даже и сейчас историк, занимающийся современным тоталитаризмом, на каждом шагу натыкается на религиозные феномены. Даже в оформлении повседневной жизни тоталитарные режимы близки к античной потребности сблизить культовое и политическое, преодолевая коренящийся в христианстве дуализм личности и общества.
Нельзя упускать из виду, что немцы были весьма склонны к конформизму. Так, после оккупации Германии победители были обескуражены отсутствием какого-либо сопротивления, ведь западные штабы и руководство Красной армии серьезно считалось с возможностью партизанской войны, опасались «вервольфов», но ничего не произошло из-за немецкой склонности к конформизму, но уже к новой власти. Да и очень переоценивать немецкую критику нацизма сразу после войны тоже не стоит — многое в этой критике проистекало из чистой апологии Запада, а, следовательно, из того же конформизма.
