Детская книга войны - Дневники 1941-1945 - Коллектив авторов (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
25. Мама пришла в девятом часу. Завтрак: жидкий горох, хлеб с маслом. Я ходила в магазин и сказала Геле, что там какао, он пошел и получил. Мама дежурила в детдоме. Обед: щи, маленькая котлетка. Мороз, ветерок, ясно, солнце. Приходила Аннушка. Была т. Анфиса. Ужин: мне и Геле по две с половиной ст. в. гороховой каши, облитой луком жареным и на постном масле, жирно и вкусно, папе и маме по 3 ст. в. гречневой каши тоже в масле с луком, а бабинька свою порцию каши отдала маме, хлеб без масла, у нас кончается сахар.
26. Завтрак: немного гречневой каши, хлеб с маслом. Достали в кооперативе мяса и гороху. Мороз, ветерок, ясно, солнце. Папа весь день не вставал. Он перестал уже выходить к ужину и завтраку, а вчера последний раз вышел обедать.
Обед: суп с перловой крупой (густой), 1 тефтелька и пол ст. ложки свеклы. Аннушка стирала у нас, ей дали щей, кусок хлеба с горчицей, чай, а бабинька своих 2 куска хлеба, кружку кофе. Мама с 8 вечера до 8 ч утра дежурит в детдоме. Ужин 3 ст. л. пшенной каши, хлеб с маслом. Мама вымыла себе ноги. Я поставила на чулок заплатку, ничего, хорошо получилось.
27. В 40 минут девятого утра УМЕР ПАПА. Геля ходил за Савиной (это наш знакомый доктор), она пришла, но папа уже умер. Когда мама пришла с дежурства, она сразу пошла к папе. Целовала и ласкала его, он сделал попытку улыбнуться, но не смог, а из глаз покатились слезы.
Завтрак: горох (жидкий), пол ст. в. пшенной каши (ее мама оставляла папе), хлеб с маслом. Бабинька ни супу, ни каши не ела. Достали в кооперативе сахар и вместо сахара кофе. Мороз, ясно, солнце, ветер с метелью. Обед: суп с гречневой крупой, без корешков, только лук и чуть-чуть зелени. Геля ходил к Алеше Лукичу, а он эвакуировался. К вечеру Геля собрался в Шувалово, зачем, не знаю, а пришел и сказал, что в Шувалово не ходил, а зашел в наш магазин и достал кило двести клюквы и хлеб. У нас спилили нашу березу, но мы макушку её всё-таки отняли. Ужин: пшенная каша, хлеб с маслом.
МАРТ 1942 год
1. Я лежала, болел бок и была рвота.
2. Я встала, но была слаба и не могла записывать. Помню, что была Кузнецова Нина.
4. Завтрак жареная лапша. Мороз, солнце, ветер. Мама и Геля после обеда спилили две березы. Обед: брюквенный суп, 1 сарделька. Ночью мама дежурит в детдоме. В школе заболели все учителя, и потому работы много, осталось только 2 или 3 учителя и мама. Ужин: хлеб с маслом. Всё.
5. Завтрак: котлета (очень вкусная). Мороз, -27, жесткий ветер, но не сильный, ясно, солнце. Я ходила в кооператив, и мы достали мясо. Обед: суп с лапшой. Маме никуда не надо было идти, и она была дома, так хорошо, когда мы все вместе. Ужин: пшенная каша с маслом.
Дневник Юры Рябинкина
Юра Рябинкин, живший в Ленинграде с мамой и сестрой, боролся не только с блокадными обстоятельствами, пришедшимися на долю всех, он боролся ещё и с самим собой, со своей совестью, вынужденный делить крохи хлеба с самыми близкими, и честно записывал эти трагические переживания в свою синюю тетрадку в матерчатой обложке.
Младшая (моложе на 8 лет) сестра Юры Ира была разыскана ещё в прошлом веке Даниилом Граниным и Алесем Адамовичем, напечатавшими отрывки из дневника её брата в своей «Блокадной книге»; удалось поговорить с ней и нам, уже в 2015 году. Ирина Ивановна, 45 лет проработавшая учительницей русского и литературы в школе, помнит, как мама – с уже замутнённым дистрофией сознанием – упаковывает чемодан: Рябинкиным наконец дали возможность эвакуироваться. Но Юре не суждено было уехать из Ленинграда, он остался дома.
Ирина Ивановна помнит, каким видела брата в последний миг: опирающегося на палочку, прислонившегося к сундуку, уже бессильного идти... «Юрка, там Юрка остался!» – всю дорогу надрывается мать. Её последних сил хватает только на то, чтобы довезти младшую дочь до Вологды и несколько часов спустя умереть у неё на глазах на вокзале.
Ирина Ивановна хранит дневник брата, его стеклянную чернильницу и хрупкую веру в то, что Юра жив, а не нашёл её, определённую в детприёмник и затем вывезенную из Вологды тёткой, из чувства обиды, боли, гордости...
Как Юрин дневник попал к людям – история до конца не ясная. К одному из юбилеев снятия блокады газета «Смена» бросила клич по школам – собрать свидетельства тех дней. Одна девочка принесла блокадный дневник неизвестного ей мальчика, Юры Рябинкина, хранившийся в семье, а до этого – у её бабушки в Вологде. Когда Ирина Рябинкина прочитала «Смену», опубликовавшую отрывки, она поехала в Вологду и нашла ту женщину: «Разговор получился короткий... Похоже, что она работала медсестрой в какой-то больнице, и Юра, умирая, уже не в состоянии ничего сказать, лишь кивнул головой: «Здесь, под подушкой». Там лежала синяя тетрадь. Медсестра её забрала. Что стало с Юрой – неизвестно».
«Чувство вины перед Юрой – оно пришло со временем! И я с ним живу, как живу с этой синей тетрадью, – продолжает Ирина Ивановна уже сквозь слезы. – И знаете, ещё я живу с грузом: я ведь должна быть Человеком! Должна быть достойна тех людей, моих близких и мне незнакомых, которые погибли в блокаду. Потому что за мою жизнь слишком много заплачено...»
22 июня 1941 г. Всю ночь мне не давало спать какое-то жужжанье за окном. Когда наконец к утру оно немного затихло, поднялась заря. Сейчас в Ленинграде стоят лунные, светлые, короткие ночи. Но когда я взглянул в окно, я увидел, что по небу ходят несколько прожекторов. Все-таки я заснул. Проснулся я в одиннадцатом часу дня, вернее, утра. Наскоро оделся, умылся, поел и пошел в сад Дворца пионеров. (...)
Выйдя на улицу, я заметил что-то особенное. У ворот нашего дома я увидел дворника с противогазом и красной повязкой на руке. У всех подворотен было то же самое. Милиционеры были с противогазами, и даже на всех перекрестках говорило радио. Что-то такое подсказывало мне, что по городу введено угрожающее положение.
Придя во Дворец, я застал только двоих шахматистов. (...) Расставляя шахматы на доске, я услышал что-то новое, обернувшись, я заметил кучку ребят, столпившихся вокруг одного небольшого парнишки. Я прислушался и... замер...
- ...Вчера в 4 часа ночи германские бомбардировщики совершили налет на Киев, Житомир, Севастополь и еще куда-то, – с жаром говорил паренек. – Молотов по радио выступал. Теперь у нас война с Германией!
Я просто, знаете, сел от изумления. Вот это новость! А я даже и не подозревал такой вещи. Германия! Германия вступила с нами в войну! Вот почему у всех противогазы.
У меня голова пошла кувырком. Ничего не соображает. Я сыграл три партии. Чудак, все три выиграл и поплелся домой. На улице остановился у громкоговорителя и прослушал речь Молотова. Когда я вернулся домой, дома была только мама. Она уже знала о происшедшем. (...)
28 июня. Сегодня работал опять во Дворце пионеров на строительстве бомбоубежища. Работа была адовая. Мы стали сегодня каменщиками. Я отбил все свои руки молотком – все они теперь в царапинах. Но сменили нас рано – в 3 часа. Поработали мы, следовательно, 4 с половиной часа, но как!!!
Из Дворца я пошел к маме. Мама в беспокойстве, все ходит унылая... Встала возможность химической войны, сейчас начинает производиться эвакуация. Взял 5 рублей и сходил в столовую. Затем пришел домой. Приходила какая-то женщина, которая записывала всех ребят до 13 лет. Ирку записала. Комендант приказал Нине дежурить у ворот с половины десятого и до трех. Кстати, сообщил, что на случай тревоги мы должны бежать к Хамадулину, в 1 этаж. Но там все равно небезопасно. От фугасной бомбы не спастись, от воздушной волны тоже: волна снесет дом, а его обломки похоронят нас в этом подвале: от химической бомбы не спастись тем более.
29 июня. Работал во Дворце на строительстве бомбоубежища. Перед этим был на площади Лассаля ( пл. Искусств) – грузил песок. Но работы там было все же мало. Ребята вылепили из песка рожу Гитлера и стали бить ее лопатами. Я тоже присоединился к ним. Во Дворце опять таскал кирпич и песок. Ушел из Дворца в шесть часов. Придя домой, получил неожиданный сюрприз.
