Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила (читать книги онлайн бесплатно полные версии TXT) 📗
сформулировать так: мы хотим, чтобы наша жертвенность не
была напрасной; реализуйте то лучшее, что было в нас, идите
дальше, ведь боролись мы, в конечном счѐте, за сохранение
гуманистических основ мироздания.
Хорошо сказал о своеобразии вступления в мир
«майоровской» когорты поэтов А.Немировский, который сам
был причастен к этой когорте: «Чутко и напряжѐнно
вслушивались начинающие поэты в эпоху, улавливая раскаты
близкой грозы. Ощущение надвигающейся тревоги и беды для
себя и своего народа было чуждо многим из уже сложившихся и
печатавшихся поэтов того времени. Оно могло восприниматься
как неоправданный пессимизм и трактоваться как оппозиция
тезису, что победа будет быстрой и едва ли не бескровной. Вот
почему был рассыпан университетский сборник, и «Мы» не
вышло на страницы многотиражки».
Ещѐ раз подчеркнѐм: поэтическое «поколение 40-го»,
которое представлял Майоров и его ивановские собратья по
перу, пыталось осмыслить своѐ явление в крупно историческом,
социальном масштабе. При этом оно отталкивалось от
советской реальности, того лучшего, что было создано
человечеством. СССР в поэзии будущих фронтовиков – это
новая передовая цивилизация, центром которой является
московский Кремль (см., например, стихотворение Н.Майорова
«Ни наших лиц, ни наших комнат…»). И вместе с тем, в это
широкое государственное пространство врывается микрокосм
природного, личного существования, в результате чего
122
советский мир в восприятии «поколения 40-го года» перестаѐт
быть идеологически и художественно односторонним. Как
отражается это в «ивановском мифе»?
Снова обратимся к Н.Майорову, так как именно у него
рельефней всего запечатлено сочетание большого и малого,
общего и личного, «вселенского» и «родного». Сочетание,
обретающее определѐнную образно-стилевую направленность,
соотносимую с поисками в русской поэзии не только своего, но
и гораздо более позднего времени, а именно периода
«оттепели».
Формируясь как личность в пролетарском Иванове,
Майоров мыслил этот город точкой пересечения разных
исторических эпох, деревенского и городского существования
России, нового и старого уклада жизни. На языке поэтических
символов это выглядело в первую очередь как непростые
взаимоотношения между образом земли и образом неба.
Казалось бы, согласно общей направленности «культуры
Два», «большому сталинскому стилю», мы встречаемся здесь с
преобладанием вертикального начала над горизонтальным, с
устремлѐнностью в небо, означающим выходы за рамки
частной, «местной» жизни. Прошлое родного края жмѐтся к
земле, оно существует в тесном избяном пространстве, которое
давит на человека, лишая его возможности видеть «небо».
Процитируем первые две строфы из майоровского
стихотворения «Отцам»:
Я жил в углу. Я видел только впалость
Отцовских щек. Должно быть, мало знал.
Но с детства мне уже казалось,
Что этот мир неизмеримо мал.
В нем не было ни Монте-Кристо,
Ни писем тайных с желтым сургучом.
Топили печь, и рядом с нею пристав
Перину вспарывал литым штыком.
123
Здесь сливается воедино лирическое «я» и голос человека,
рвущегося из дореволюционного захолустья в простор большой
жизни. Тема малой родины таким образом начинает
приобретать эпическое звучание. Не только это стихотворение,
но и другие произведения Майорова являлись фрагментами из
большого незаконченного лиро-эпического повествования, где
переплетается история «отцов и детей». И «дети» в этой
истории, наследуя, прежде всего, революционное отношение к
миру, выходят в пространство «вечных исканий крутых путей к
последней высоте».
Отсюда и культ лѐтчика в стихах Майорова. Он гордится
тем, что его старший брат служит в военной авиации. Иваново в
его поэзии – город, где живут лѐтчики-герои, которые готовы во
имя высоты пожертвовать собою.
В.Жуков в своих заметках о Майорове вспоминает:
«Помнится, году в тридцать восьмом в наших местах (а жили
мы на окраине Иванова) разбился самолѐт. Весь личный состав
погиб. На зелѐном Успенском кладбище на другой день
состоялись похороны. В суровом молчании на холодный
горький песок первой в нашей мальчишеской жизни братской
могилы лѐтчики возложили срезанные ударом о землю винты
самолѐта.
А вечером Коля читал стихи, которые заканчивались
строфой:
О, если б все с такою жаждой жили,
Чтоб на могилу им взамен плиты,
Как память ими взятой высоты,
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы.
Вроде бы полное совпадение с общими, типичными
особенностями героической модели того времени: советские
люди в едином порыве покоряют «пространство и время», и
жизнь их при этом целиком принадлежит государственному
делу, «инструменту», с помощью которого это дело вершится.
124
Но если внимательно присмотреться к стихам Майорова, то
окажется, что «лѐтчики», «небо» и многое другое далеко не
совпадает здесь с вертикальными образами массовой
предвоенной поэзии, исключающими мир отдельной личности.
Молодые романтики предвоенной поры из пролетарского
Иванова при всѐм стремлении к «высоте», означающей прежде
всего воплощение советского идеала, к счастью, чувствовали
себя живыми людьми. «Земля» для них была не менее важна,
чем небо». И сегодня, может быть, самое интересное в их жизни
и поэзии открывается не в гражданских декларациях, а во
внутреннем конфликте, порой тайном даже для них самих. В
конфликте между «общим», «типичным» и «самостью»,
неповторимостью их явления. Этот конфликт ощущается,
например, в следующих стихах, посвящѐнных лѐтчику-брату
Алексею:
Я за тобой закрою двери,
Взгляну на книги на столе,
Как женщине, останусь верен
Моей злопамятной земле.
И через тьму сплошных загадок
Дойду до истины с трудом,
Что мы должны сначала падать,
А высота придѐт потом.
Для молодых поэтов предвоенной поры важен сам процесс
жизни, поиск, падения и подъѐмы. И точкой отсчѐта становится
здесь детство, родной дом, природное начало мира. «В стихах
Майорова очень часто встречаешься с травами, с ливнями,
которые «ходят напролом, не разбирая, где канавы». А
постоянная нота «кочевья», вагонов, вокзальных расставаний –
как бы мост, соединявший ивановского юношу со столицей, с
университетом…». Критик Н.Банников, кстати говоря,
друживший с Майоровым, подметил в своих заметках о поэте
ноту кочевья. Продолжая наблюдения критика, можно говорить
и о нотах разлада и поисках нового лада, мотиве страстного
порыва к любви в майоровской поэзии. Между прочим,
125
последнее даѐт о себе знать в самом синтаксисе, порывистости
интонационного рисунка стихов.
И здесь уместным будет вспомнить ту сцену из
воспоминаний С.Наровчатова, где рассказывается о его первой
встрече с Майоровым на одной из литературных встреч в
Москве, где Николай представлял молодых поэтов МГУ: «И вот
на средину комнаты вышел угловатый паренѐк, обвѐл нас
деловито-сумрачным взглядом и, как гвоздями, вколотил в
тишину три слова: «Что – значит – любить». А затем на нас
