Кавказская война - Фадеев Ростислав Андреевич (книги бесплатно txt) 📗

Многие, вероятно, найдут мою искренность неосторожной. Я не раз слышал такие упреки; но остаюсь при убеждении, что русскому следует говорить о делах своего отечества так же ясно, как говорят о них чужие. Слово в наше время есть оружие, а безоружному с вооруженным нельзя бороться. Полагаю, что государства и народы, о которых говорится в моей брошюре, совершенно равнодушны к тому, что думаю я лично о восточном вопросе. Когда же мысль о всеславянстве станет государственной, она сверкнет в глаза всем, как молния; тут уже не будет места тайне. Наши дела пойдут успешно тогда только, когда деревенские женщины на берегу Молдавы или на отрогах Балканов, убаюкивая своего ребенка, станут говорить ему: «Не плачь, вот скоро придут русские помогать нам и принесут тебе гостинец».

Я изложил свое мнение о восточном вопросе. Это мнение можно сжать в несколько слов. Дела сложились так, что восточный вопрос в тесном смысле, как его обыкновенно понимают, представляет для нас квадратуру круга, не разрешимую никакими средствами в настоящем, не оставляющую никакой надежды в будущем; дело это — призрак, стоящий над нашим изголовьем и против которого нельзя ничего предпринять, именно оттого что оно призрак, несамостоятельная половина другого, более важного дела. Восточный вопрос в обширном смысле, т. е. вопрос о Восточной Европе — действительность, нелегко достижимая, потому что в ней заключается мировая историческая задача, но все-таки действительность, живой противник, с которым можно схватиться и одолеть его, веруя в Провидение и себя самих.

Разноречивые суждения, читанные и слышанные мною о руководящей мысли брошюры, вынуждают меня прибавить к ней несколько объяснений. Я постараюсь осветить главные недоразумения насколько необходимо. Недоразумения — самые опасные враги всякой новой мысли. Как бы она ни была верна сама по себе, у нее всегда останутся систематические противники, во-первых, из-за старых интересов, во-вторых, потому, что самое основание, на котором строится личный взгляд человека, бывает различно в различных людях; такое коренное разноречие примиряется не обсуждением, а жизнью, раскрывающей понемногу перед обществом новые горизонты, о которых прежде не думалось. Напротив того, недоразумения разъединяют мнения почти сочувственные, мешают им слиться воедино из-за слов, различно понимаемых. Оставлять их в этом виде — значило бы грешить не против чужих, а против своих.

Называя мысль своей брошюры новой, я имею в виду только ее форму. В «Голосе» было замечено совершенно справедливо, что новизна этой мысли заключается только в том, что она высказана без двусмысленности, со всеми ее неизбежными последствиями. На той и на другой стороне русской границы живут многие тысячи людей, самых зрелых и передовых, давно уже додумавшихся до такого заключения. Надобно было один раз произнести его громко, чтобы привести в соприкосновение эти разъединенные убеждения, вследствие чего должен был непременно произойти во мнении взрыв своего рода. Не я, так другой, не сегодня, так завтра, сказал бы то же самое.

Взрыв был громкий, не дома, впрочем, а за границей. В беспредельной Руси нет близко стенок, о которые звук мог бы ударяться, потому нет и эха; это не мешает нашим мнениям зреть потихоньку, как зреет наша пшеница. За границей брошюра была встречена рукоплесканиями славянских народов и озадачила политические власти, верный признак, что руководящая ее мысль — не фантазия; никто не тревожился из-за французского шовинизма, высказывавшего желание подчинить своему прямому влиянию все романские племена — расстояние между словом и делом там было совсем иное. Прошу читателей не винить меня в самохвальстве за слова одного чешского журнала («Кветы»), которые я сейчас приведу — я сказал уже, что заслуга моя состоит в том лишь, что я заговорил первый. Журнал этот недавно сказал обо мне следующее: «В последнее время, вследствие особых обстоятельств, он стал так всеобще известен, а имя его во всех областях чешско-славянских стало таким же домашним для всякого, как имена вождей народных. И не только у чехов, но во всех землях славянских возлюбили его имя, и т. п.».

Слова эти доказывают, во всяком случае, что брошюра попала в цель и не есть плод личных соображений; я решился написать ее именно потому, что встречал единомыслие в большинстве людей, способных идти в своих заключениях далее общих мест. Сила руководящей мысли брошюры состоит в том, что она указывает определительно единственный выход из ложного круга, в котором бьются бесплодно, не живя и не умирая, сорок слишком миллионов близких нам людей, в котором они не могут никогда жить и не могут уже умереть. В этом ложном круге решается не только их судьба, но и наша, потому, что государство, в исключительном смысле государства — случайно сколоченной исторической загородки — держится до сих пор благополучно только в Азии, в Европе и Америке пора его уже проходить, и слава богу!

Откровенно сказанное слово бросило в почву семя, которое теперь уже не заглохнет. Но с тем вместе возник ряд недоразумений. Постараюсь разъяснить немногими словами главные из них.

Некоторые вывели из написанного мною такое заключение, что прямо национальная политика повела бы нас к постоянному военному напряжению, даже в мирное время. Никогда я не думал и не говорил ничего подобного. В «Вооруженных силах» я выразился ясно: «На войне бывает силен только тот, кто бережет свои средства во время мира». В своих военных сочинениях я постоянно имел в виду сокращение, а не увеличение бюджета на армию; никогда я не предлагал сформирования новых сверхкомплектных сил и считаю их ненужными. Я думаю, что полковой состав должен быть увеличен у нас до 4 батальонов — на счет мертвых сил местных войск; приращения тут нет. Я выставляю мысль об ополчении, указывая в то же время на сокращения для покрытия этого расхода, по двум причинам: во-первых, потому, что все большие войны нынешнего столетия, без исключения, доказали необходимость ополчения, замена же его остатком бессрочных, при нынешней пропорции набора и невозможности найти офицеров, есть не более как игра в слова; во-вторых, потому, что только учреждением ополчения мы можем восстановить прежнее отношение наших сил к европейским; последние повысились в текущее десятилетие настолько же, насколько наши понизились, вследствие принятой новой военной системы. Для наглядности это понижение можно показать таблицей.

Для войны в Европейской России, за исключением Кавказа и других дальних окраин, у нас было до парижского мира, считая для краткости только пехотные батальоны:

Несмотря на такую громадную силу, в 1855 году все-таки понадобилось ополчение.

Писавши с памяти, я ошибаюсь, может быть, несколькими батальонами, но не более как несколькими; для наглядности разница нечувствительна.

Ныне никаких резервов нет и не имеется в виду. Действующая армия в Европейской России, составляющая всю нашу силу, за исключением 6 дивизий на Кавказе, имеет в итоге, на случай европейской войны, 41 дивизию 12-батальонных 492 бат. — вместо 876.

Имел ли я причину говорить об ополчении (стоящем так дешево) и об обращении местных, т. е. мертвых для войны сил, в действующие?

Все прочее в Вооруженных силах относится к качеству, а не к количеству войск.

Из этого, кажется, вовсе не следует, чтобы я желал соразмерять напряжение русских сил и русского бюджета с размерами славянского вопроса. Какова бы ни была наша политическая система, нам нужно в этом отношении известное равновесие с Европой, как было прежде (равновесие, которого, по моему мнению, можно достигнуть при правильной системе, ставящей на первое место армию, а не администрацию, не с повышением, а с понижением военного бюджета). Россия единственное европейское государство, которому ежегодное приращение населения идет впрок, в котором это приращение остается. С каждым днем мы делаемся относительно сильнее. Руководясь неизменной национальной политикой, действующей постепенно, пользующейся каждым удобным временем, Россия имеет достаточно средств для какой бы то ни было разумной задачи, не истощая себя безвременно. Я никогда не отступал от мысли, высказанной в начале этого параграфа — «на войне силен только тот, кто бережет свои силы в мирное время». Но я не забывал также, и ни один русский не должен забывать, что для нас армия имеет более значения, чем для кого бы то ни было. Токвиль сказал совершенно верно: «История так поставила Россию, что ей постоянно приходилось создавать себя штыком, как Америка создавала себя лопатой. Теснимая Азией и не признаваемая Европой, Россия должна была завоевать себе право жить. Очевидно, это неестественное положение не совсем еще кончилось».