Язык и религия. Лекции по филологии и истории религий - Мечковская Нина (книги онлайн читать бесплатно TXT) 📗

Переводы Писания часто становились материально-языковой базой наддиалектного (общенационального) литературного языка. Например, именно таким объединяющим текстом стал немецкий перевод «Библии», выполненный Мартином Лютером (1522–1534; его «Новый Завет» только до 1558 г. выдержал 72 издания). Аналогичное объединяющее значение имели знаменитая шеститомная Кралицкая Библия «чешских братьев» (1579–1593); сербскохорватский «Новый Завет» Вука Караджича (1847). В своих культурах эти тексты не были первыми переводами Писания [192], однако, благодаря авторитету создателей и стилистическому совершенству, они служили образцом правильной (литературной) речи, языковым камертоном для грамматик и словарей.

112. Обогащение лексики и фразеологии

Переводы Писания и использование языка в богослужении, в проповеди, молитве обогащали словарь. Писание на народном языке способствовало интенсивному развитию в языке новых видов речи – аллегорической, абстрактно-философской, экспрессивно-метафорической.

Писание относится к самым читаемым книгам и к наиболее часто звучащим (произносимым) текстам. Поэтому Писание глубоко входит в сознание народа, становясь исключительно устойчивой его частью. Только язык укоренен в сознании народа глубже и прочнее («фундаментальнее»), чем Писание, но зато Писание само частично проникает в язык – в виде пословиц, фразеологизмов, общепонятных образов и символов. Об этой «пословичности» Писания прекрасно сказано у Пушкина: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов ; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием» (Пушкин А.С. [Рец. на кн.:] Об обязанностях человека. Сочинение Сильвио Пеликко // Пушкин А.С. Поли. собр. соч. М., 1949. Т. XII. С. 99 [курсив Пушкина]).

Вот примеры общепонятных образов и ходячих оборотов, пришедших в наш язык из Св. Писания: альфа и омега, бразды правления, вавилонское столпотворение, в плоть и кровь, в поте лица, взявшие меч – мечом погибнут, во время оно, волк в овечьей шкуре, всей душой, всем сердцем, всемирный потоп, всему свое время, всякой твари по паре, допотопные времена, ждать манны небесной, запретный плод, зарыть талант в землю, земля обетованная, злоба дня, знамение времени, избиение младенцев, как зеницу ока, книга за семью печатями, козел отпущения, колосс на глиняных ногах, краеугольный камень, метать бисер перед свиньями, на сон грядущий, не от мира сего, нет пророка в своем отечестве, плоть от плоти, по образу и подобию, ради бога, святая святых, смертный грех, суета сует, терновый венец, тьма кромешная, хлеб насущный и мн. др. Характерно, что говорящие могут и не знать о библейском происхождении многих из этих выражений. Говоря злачное место, корень зла, не хлебом единым, соль земли или строить на песке, люди не думают, что они цитируют Библию. Они просто говорят на языке, который вобрал в себя образы, ставшие благодаря Писанию крылатыми.

Как правило, фонд библеизмов в языках разных христианских народов в существенной мере совпадает по своей внутренней форме, образному стержню, различаясь лексической оболочкой. Ср. соответствия церковнославянско-русскому выражению хлеб насущный в ряде языков: укр. хл?б насущний, белорусск. хлеб надзённы, словенск. vsakdanji kruh, польск. chleb powszedni, чешск. chleb vezdejsi или kazdodenni chleb, англ. daily bread, нем. taglich Brot и т.д. Библейская образность стала общим культурным достоянием народов, исповедующих Писание.

113. Начало стилистики

Обращение к высшим силам требовало речи, отличной от обиходной, внятной этим силам. Заговор, заклинание, молитва, табу – в своих истоках это словесная магия, т.е. стремление воздействовать на мир при помощи трансцедентных возможностей слова. Приписывая такие возможности определенным языковым средствам и вырабатывая формы речи, отличные от повседневного обихода, религиозное сознание, в сущности, с о з д а е т эти значения и тем самым создает предпосылки для функциональной и экспрессивной дифференциации языковых средств.

Достаточно строгая конфессиональная иерархия текстов, складывающаяся в религиях Писания, также стимулирует стилистическую дифференциацию языка. Вообще церковная иерархия книг и конфессиональной устной речи (ср. такие несхожие жанры, как священническая молитва в ходе богослужения, проповедь, собеседование при катехизации, надгробное слово и т.д.) усиливает семантическую и стилистическую неоднородность, разноплановость коммуникации и тем самым обостряет внимание говорящих к словесному выражению мысли. Вот почему религиозная иерархия текстов выступает как фактор, организующий книжно-письменную культуру.

VII. Конфессиональные потребности как первоисточник филологии

Мифопоэтические истоки первых концепций языка

114. Дар речи в картине мира древних индоевропейцев

Наиболее ранние (известные науке) концепции языка были частью мифолого-религиозной картины мира. С другой стороны, представления такого рода – это начало рефлексии человека над языком, своего рода «предлингвистика», «народное языкознание». Знать, каким виделся язык в далеком прошлом, какие языковые явления были замечены людьми в первую очередь и что древние люди думали о языке, – все это очень интересно и важно для понимания и человека, и языка, и науки о языке.

Все же самые ранние результаты рефлексии над языком закреплены еще даже не в мифах, a з самом языке – в древнейших словах со значениями (часто слитными, синкретичными) ‘говорить, спрашивать, отвечать’, ‘сообщать, знать, понимать, думать’, ‘сказанное, речь, слово’. Существенно отметить такой факт: во многих языках слова со значениями ‘говорить’ и ‘думать’ восходят к общему корню. Ср. греч. logos – и ‘слово’, и ‘смысл, понятие’; готск. doms ‘суждение’ было заимствовано в праславянский язык; от него произошли и русск. дума, и болг. дума ‘слово’ (Фасмер, I, 552); русск. толк ‘признаваемый в чем разум, смысл’ и толковать ‘объяснять смысл, значение; рассуждать, переговариваться, беседовать’ (Даль, IV, 411–412). Эти факты говорят о том, что уже в древности люди видели связь между словом и мыслью.

Согласно реконструкциям Т.В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванова, древние индоевропейцы считали, что дар речи, наряду с «двуногостью», отличает людей от животных; что боги отличаются от людей (помимо «бессмертности» и «небесности») особой пищей и особым языком (Гамкрелидзе, Иванов, 1984, 471 и сл.).

Мифологический мотив пиши богов и языка богов известен, далее, хеттской, греческой, кельтской, германской традициям. «Обе эти характеристики богов – наличие особой речи и особой пищи – как бы объединяются в единый сюжетный мотив – миф о добыче меда поэзии в „Младшей Эдде“ („Язык поэзии“) и в „Старшей Эдде“ („Речи Высокого“, 104–110) [193], чему находят аналогии в древнеиндийской мифологии» (Гамкрелидзе, Иванов, 1984, 476).

Согласно более поздним представлениям, особый язык, непонятный людям, есть также и у животных. В Коране (ХХV??, 16), в скандинавской мифологии, в русских сказках этот язык иногда зовется языком птиц, или птичьим. Знание языка животных – это знак особой мудрости, или примета колдуна, как, например, в сказках «Птичий язык» и «Хитрая наука» (№ 247 и 249–253 в собрании А.Н. Афанасьева; см.: Афанасьев, 1936–1940), или своего рода трофей, как в «Старшей Эдде». Здесь есть такой эпизод: как только Зигфрид победил дракона и кровь врага попала ему на язык, он вдруг стал понимать речь птиц. Иногда понимание языка животных – это результат специальной выучки, как в «Хитрой науке»: «Жил-был купец с купчихою, и было у них детище любимое; отдали они его учиться на разные языки к одному мудрецу, аль тоже знающему человеку, чтоб по-всячески знал: птица ль запоет, лошадь ли заржет, овца ль заблеет, ну, словом, чтоб все знал!».