Наука быть живым. Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии - Бьюдженталь Джеймс
Джорджу Баннерману было тридцать четыре года, когда его родители, с которыми он жил все эти годы, привели его ко мне. Он никогда не встречался с девушками, не имел настоящих друзей своего возраста, работал на подсобных работах у соседей, которые ему сочувствовали. Он не был умственно отсталым или душевнобольным, но был социально неразвит и не имел никаких явных стимулов к тому, чтобы измениться. Был ли Джордж в истинном смысле жив, ведя существование, которое подходило, скорее, для четырнадцатилетнего? Имел ли он какое-либо представление о своей субъективной жизни или о бытии своего «Я»?
Дональд Флоренц женат и имеет двух детей. Он работает регистратором в крупной фирме. Каждый его день похож на предыдущий. Он встает в 6.40 утра, завтракает, садится в автобус, едет на работу, проводит день в рутинной деятельности, возвращается на автобусе домой в 5.37, ужинает, смотрит телевизор, а затем ложится спать в 11.15 — как раз после первой части выпуска новостей. В какой степени он на самом деле жив? Должно быть, его способность прислушиваться к своему внутреннему опыту минимальна.
А потом я смотрю в зеркало: действительно ли этот человек живет? И насколько? И насколько интенсивнее он мог бы жить? Могу ли я расслышать и по-настоящему узнать свое собственное внутреннее чувство?
Я задаю старый вопрос: что на самом деле значит быть живым? Я слушаю своих друзей, учителей и пациентов, которые сражаются со смертью, живущей в них, и пытаются достичь уровня более интенсивной жизни, которая тоже находится внутри них. И, конечно же, я не удовлетворен ответом. Но постепенно начинаю понимать, что все мы — только если научимся действительно видеть и слышать — можем почувствовать, как внутри нас пульсирует жизнь. Мы можем сказать, когда она бьется сильнее и когда слабеет — даже если никто из нас не в состоянии определить в точных научных понятиях, чем является эта глубокая интуиция. Однако то, что мы можем сделать, — это понять с помощью своего собственного внутреннего осознания, как можно по-другому переживать свое существование.
Достижение надежного осознания с помощью внутреннего чувства и его продуктивное использование — прямой путь к наиболее волнующим и целительным переживаниям, которые я и мои пациенты испытываем вместе. Когда кто-то, с кем я работаю, действительно усваивает дух этих усилий, он оказывается настолько настроен на работу, что мы оба с нетерпением ждем очередного сеанса, бываем полностью захвачены приключениями и открытиями, которые становятся возможными, и тем личностным развитием, которое совершается в итоге. Мы говорим о «возрождении» и новых, более глубоких надеждах в нашей жизни. И я чувствую, что очень многое черпаю для себя и очень многому учусь в нашей совместной работе.
Я описываю совершенно иной вид психотерапии, чем та, что практикуется ортодоксальными психоаналитиками или терапевтами бихевиоральной ориентации. Действительно, само слово «психотерапия» обретает новый смысл, когда его употребляют применительно к такому предприятию. Она больше не основана на модели коррекции; скорее, я думаю об этом занятии как о пробуждении или вызывании жизни, спрятанной внутри нас, внутренней чувствительности, которую нас научили подавлять, возможностей бытия, которые слишком редко осуществляются. Всякий раз, когда человек приходит ко мне, я пытаюсь определить степень его внутреннего осознания — в какой мере у него присутствует понимание значения внутреннего слушания. Я пытаюсь обнаружить влияния, которые могли блокировать или ограничивать это прислушивание к своей субъективности, и подталкиваю пациента к тому, чтобы приложить все усилия для восстановления или усиления роли внутреннего чувства жизни. Это отправная точка для самых успешных путешествий, которые я и мои пациенты совершали вместе. Когда мы можем действительно сконцентрироваться на внутреннем осознании, все остальное — случайно, и мы понимаем это. К сожалению, я не могу помочь каждому человеку найти свое утраченное чувство, помочь ему войти в контакт с центром своего бытия, но постоянно стараюсь делать это.
В поисках внутреннего чувства я, конечно, не задаю никаких новых вопросов, которые не были бы заданы раньше. Возможно, с тех самых пор, когда человек впервые получил представление об этом болезненном, уникальном, парадоксальном даре осознания собственного бытия, он уставился на свое отражение в водах лесного озера и стал задавать благоговейный вопрос: «Кто я?» И, конечно, на протяжении многих столетий философы и пророки, короли и простолюдины, ученые и мистики, а также все остальные пытались разглядеть в зеркале этот изменчивый образ.
На этих страницах я не излагаю мудрость философии, религии, даже психологии. То, что я говорю о природе нашего бытия, исходит, главным образом, от множества людей, которые доверили мне свой жизненный опыт. Конечно, может быть и так, что их краски смешались с красками моего собственного опыта. Я не могу сказать, насколько достоверен вообще мой портрет нашей человеческой физиономии. Но меня согревает то, что довольно многие признали свое сходство с теми лицами, которые я изобразил с помощью своей палитры.
Не буду пытаться исторически проследить множество размышлений о человеческой сущности. Достаточно сказать, что вопрос «Кто я?» по-прежнему открыт, и тот, кто предполагает, что имеет ответ на него, недооценивает и себя, и сам вопрос. В современной психологии принято избегать данного вопроса или отделываться от него квазирелигиозными догмами (что является обычной практикой позитивистов). Однако гуманистическое направление в психологии начинает вновь признавать человеческую субъективность.
Абрахам Маслоу, один из пионеров современного возрождения гуманистической психологии, постоянно обращает внимание на внутреннее осознание человеком своего уникального бытия. Иногда он называет его «прислушиванием к голосу импульсов». Маслоу также писал: «Такое понимание [невроза как блокирования личностного роста] дало мне по крайней мере одно преимущество: я обратил особое внимание на то, что вначале назвал „голосами импульсов“, но что в более общем смысле может быть названо „внутренними сигналами“ (или стимулами). Я недостаточно осознавал, что при большинстве неврозов, так же, как и других расстройств, внутренние сигналы становятся слабее или исчезают вообще (как в случаях сильных навязчивостей) или они не слышны, или не могут быть услышаны. В крайних случаях мы имеем человека без переживаний — зомби, абсолютно пустого внутри. Восстановление личности должно, по определению, включать восстановление способности иметь и воспринимать эти внутренние сигналы, знать, что и кто человеку нравится и не нравится, что приятно, а что — нет, когда есть, а когда — нет, когда спать, когда мочиться, когда отдыхать.
Человек, лишенный внутреннего опыта, не получает этих сигналов изнутри, этих голосов своего истинного Я, он вынужден искать внешние опоры для руководства. Например, он ест, когда часы подсказывают ему это, а не когда разыгрался аппетит (которого у него нет); управляет собой при помощи часов, правил, календарей, расписаний, планов и указаний других людей».
Колин Уилсон говорит о «духовном зрении» и о своем «подлинном Я», которое отличает от своей личности. Другие понимали это утраченное чувство подобным же образом: один из ярких примеров — «Третье ухо» Теодора Рейка. Алан Уоттс во многих своих работах, вероятно, указывал на то же внутреннее знание.
Эрих Фромм прослеживает способ, которым мы утрачиваем остроту внутреннего чувства:
«Начнем с того, что у большинства детей возникает некоторая враждебность и мятежность: результат их конфликтов с окружающим миром, ограничивающим их экспансивность, поскольку им — слабой стороне — приходится покоряться. Одна из основных задач процесса воспитания состоит в том, чтобы ликвидировать такую антагонистическую реакцию. Методы различны — от угроз и наказаний, запугивающих ребенка, до подкупов и „объяснений“, которые смущают его и вынуждают отказаться от враждебности. Вначале ребенок отказывается от выражения своих чувств, а в конечном итоге — и от самих чувств. Вместе с тем он учится подавлять свое осознание враждебности и неискренности других людей; иногда это дается ему нелегко, потому что дети обладают способностью замечать эти качества и их не так просто обмануть словами, как взрослых. Они не любят кого-то „без всяких причин“ (если не считать причиной, что ребенок чувствует враждебность или неискренность, исходящие от этого человека). Такая реакция скоро притупляется; не так уж много времени требуется, чтобы ребенок достиг „зрелости“ среднего взрослого и потерял способность отличать достойного человека от мерзавца.
