Воспитание без крика и истерик. Простые решения сложных проблем - Сурженко Леонид Анатольевич
9
Уроки Старого Доктора, или Ещё раз о воспитании
Я не возношу Тебе длинных молитв, о Господи. Не посылаю бесчисленных вздохов. Не бью низкие поклоны.
Не приношу богатые жертвы во славу Твою и хвалу. Не стремлюсь вкрасться Тебе, Владыка, в милость. Не прошу почестей.
Нет у меня мыслей-крыльев, которые вознесли бы песнь мою в небеса. Слова мои не красочны и не благовонны – нет у меня цветов. Устал я, измучен.
Глаза мои потускнели, согнулись под грузом забот. И все-таки обращаюсь к тебе, Господи, с сердечной просьбой.
Ибо есть у меня драгоценность, которую не хочу доверить брату-человеку.
Боюсь – не поймет, не проникнется, пренебрежёт, высмеет.
Всегда я пред Тобою смиреннейший из смиренных, но в этой просьбе моей буду неуступчив.
Всегда я говорю с Тобой – тишайшим шепотом, но эту просьбу мою выскажу непреклонно. Повелительный взор свой устремляю в высь небесную.
Распрямил спину и требую – ибо не для себя требую.
Ниспошли детям счастливую долю, помоги, благослови их усилия.
Не легким путем направи их, но прекрасным. А в залог этой просьбы прими мое единственное сокровище: печаль. Печаль и труд.
Надежда умирает последней. Даже если надеяться на что-то глупо. Даже если точно знаешь, что надежды нет. Но человек так уж устроен: он всегда надеется.
Сегодня. Приказ пришел сегодня. Значит, нужно собираться… Это не шутка – собрать всех…
Как-то совсем непривычно: даже убрать ничего не успели, все остается как есть. Как будто пожар. Хотя – это и есть пожар. Это хуже пожара – от пожара можно спастись, выбежав на улицу.
Он уже стар. Шестьдесят с хвостиком – это не двадцать лет. Но, кажется, прожито никак не меньше века. Тяжело. Очень тяжело. Никому, наверное, такого не выпадало – и, Боже милостивый, не дай, чтоб выпало еще когда-нибудь. Потому что это за пределами человеческого. Потому что нигде, ни в какой книге не сказано, что делать, когда ты сделать ничего не можешь.
Ну ничего, Януш, не придется тебе больше ползать по помойкам да гнилым подвалам, выискивать картофельную шелуху, каждый божий день ломать голову: как прокормить две сотни ртов, когда вокруг – на этом несчастном каменном пятачке – три сотни тысяч голодного народа, и никакого продовольствия сюда никто не завозит. Просто потому, что их обрекли на смерть. Ничего этого больше не будет. Скоро.
Выходим. Ребята – молодцы: нет суеты, никакой паники. Строятся. Франек нагнулся завязать шнурки. Боже, какие же они худые. Он – врач. Ему нельзя допускать такое. Как можно, чтобы ребенок был таким худым? Чтобы от голода не мог подняться с кровати? Чтобы умер прямо на улице? Чтобы грыз голенища старых сапог? Да что тут… Чем они питались эти месяцы – это вспомнить страшно. Еще год назад он бы сказал, что это нельзя есть. Никому, а тем более детям. Еще год назад он многого не знал. Не знал, что можно бросить тысячу младенцев в холодном каменном доме просто так – ни на кого. Околевать в лужах замерзающей мочи, на загаженном паркете… И что никому до этого не будет дела. И что человек – Человек, к которому он всегда обращался, на которого надеялся, – будет жить по закону животного: лишь бы не я… Боже, как же они пережили эту зиму, непостижимо…
Когда он остался один на один с двумястами детьми в огражденном колючей проволокой гетто, казалось, это больше, чем может вынести человек. Он уже не думал о себе. Он давно отвык думать о себе. Будешь думать о таких пустяках, ничего не сделаешь. Но как можно было что-то делать там, где ничего сделать нельзя? Где не было ничего, кроме насмерть запуганных, голодных, истерзанных страхом людей, которые тоже пытались выжить. Выжить там, где выжить было нельзя.
Каждый день превратился в бой со смертью. Но их было так мало – он и несколько воспитателей. Смерть же ходила вокруг с тысячью лиц – тиф, туберкулез, холод, облавы, шальная пуля, голод. Самое страшное – это голод. Никогда к нему не привыкнуть. Никогда. Как они еще умудрялись выжить, он и его дети? Один Бог знает.
А потом на него свалился Дом подкидышей. Еще тысяча младенцев – брошенных, никому не нужных. Тысяча – когда и две сотни прокормить было нельзя. И как пройти мимо? Сделать вид, что это не его дело? Что он и так делает все? Нет, нет. Пройти невозможно. Ведь эти дети – рядом. Так у него появилась еще одна невыполнимая миссия. Впрочем, как миссию он ее не воспринимал. Он делал то, что мог сделать. А сил уже не было. Потому что для этого нужно было хотя бы есть. Иначе – истощение и болезни. Да знал он и это, он же – доктор. Но сейчас знать – не значило ничего.
Прекрасные дети. Его дети. Он взял на руки Марэка. Мальчик уже не мог идти. В последние дни ему нечасто удавалось что-то принести. Худенькие ручки слабо охватили его шею, и он удивился: ладошки были теплыми. Несмотря на изнуряющую августовскую жару, они не могли быть теплыми в этом умирающем теле – он знал, он был врачом. Но они были теплыми. Он чувствовал это своей шеей. Дети строились в колонну по четыре. Он знак каждого: Марэк, Гешельд, Мордка, Хаим, Аншель, его любимец Матиуш. Четыре ряда, по пятьдесят ребят в каждом. Взявшись за руки. Худые, изможденные, с огромными, во все лицо глазами. Но в этих глазах он не видел ни страха, ни растерянности, ни паники. Только усталость – и вера. Вера, что ничего плохого не случится, пока рядом Старый Доктор. Они многое видели и многое пережили с ним. Они знали: он не Бог. И все равно верили…
Они верили, даже когда на площади увидели немецких солдат, распихивающих по вагонам людей. Они не боялись, даже когда немецкий офицер подошел к их Доктору и сказал:
– Уходите, доктор. Я читал ваши книги. Уходите.
Они знали: он не уйдет. Не бросит. Ему ведь раньше говорили: «Уходи. Убегай. Спасайся». Он не ушел и не бросил.
Они верили, когда за ними захлопнулись двери товарного вагона и поезд загрохотал стальными колесами. Он нес их туда: в плач, в слезы, в страшную, неодолимую беду с таким красивым невинным названием – Треблинка. В барачный городок за колючей проволокой с чадящими черным дымом печами. Туда, откуда люди больше не возвращались. А в холодном дощатом вагоне Старый Доктор рассказывал свою последнюю, грустную сказку:
«Матиуш закашлялся. На его улыбающихся губах показалась кровь. Он опустил веки и больше уже не поднял.
По городу прокатилась весть – Матиуш умер».
В августе 1942 года Януш Корчак и двести его воспитанников погибли в газовой камере концлагеря Треблинка.
Давайте остановимся. Ровно на минутку. В память об этих детях. О самом Корчаке. Может быть, в эту минуту и промелькнет неуютная мысль: а что бы я сделал на его месте?
Может быть, не стоит об этом думать.
Мы не знаем.
Дай Боже, не узнаем никогда…
Прошу прощения, что я начал главу с этой печальной истории. Возможно, кто-то знал о ней раньше, а может быть, нет. Мне хотелось поделиться этим рассказом, потому что, на мой взгляд, настоящий педагог тем и отличается от модного писаки, что каждое его слово подкреплено делом. А иногда – и его жизнью, как это случилось с Корчаком. Корчак погиб не за свои идеи – просто он жил так, как писал, и по-другому просто не мог. «Никому не желаю плохого. Не умею. Не знаю, как это делается». Это его слова. Действительно – по-другому не умел. Если вы никогда не читали Корчака, прошу – прочитайте. Это удивительные книги. Никто больше не писал так, как он – Старый Доктор. Ни у кого больше не было таких выразительных и пронзительных сказок: «Король Матиуш Первый», «Король Матиуш на необитаемом острове». Его книга «Когда я снова стану маленьким» потрясает – это как окунуться в детство, увидеть мир таким, каким он был для нас десятки лет назад.
