Семья и как в ней уцелеть - Скиннер Роберт (мир книг .TXT) 📗
Робин. Вдруг кого-то забыли?
Джон. Может, и забыл. Они так быстро размножаются, что практически невозможно знать, что там у них на сегодняшний день. Это же все равно что наблюдать под микроскопом, как делится клетка! Но мне до сих пор непонятно, почему они с такой скоростью размежевываются и почему, кажется, чаще атакуют друг друга, чем истинных врагов в противоположном политическом лагере. Что, черт возьми, все это может значить?
Робин. Ну, я думаю, тут действует механизм, несколько отличный от уже известного нам. Субъект со склонностью к паранойе пытается «хорошее» держать отдельно от «плохого», помещаемого вовне, то есть подтягивает «границы» поближе, чтобы оградить себя от чувств, которые ему невыносимы. Но, по крайней мере, человек «параноидных принципов» имеет какие-то «границы» и способен допускать существование других людей. Поэтому руководствующийся описанными принципами человек может вполне «справляться» с жизнью, если присоединится к политической партии, выступающей за близкие ему, почитаемые им в себе «идеалы» при условии, что есть другая, совершенно отличная от его партии, — партия, ратующая за все то, что человеку невыносимо видеть в себе самом. Он может «играть» в своей «команде», ненавидеть противника сколько душе угодно и будет пребывать в отличном настроении. Такая жизненная «игра» привяжет его к реальной почве и убережет от потери рассудка. Разумеется, он будет неспособен, как это сделают его более здоровые соратники по партии, зарыть топор войны после окончания политических споров, ведь он не может отказаться от враждебности к другой стороне. Но все-таки может неплохо держаться среди «своих», пока есть ненавистный враг.
Джон. Значит, он годится для какой-нибудь крупной политической партии?
Робин. Да. Но если параноидная потребность в защите обострена и сопровождается опасностью соскальзывания в фазу размытых «границ», не поработай он «сверхурочно» над их нерушимостью, кончится тем, что он примется и на своей стороне возводить укрепления. Его ощущению всемогущего богоподобия (большущий шар, раздуваясь, заполняет коробку — помните?) будет угрожать любое иное бытие, если только взгляды другого человека не окажутся настолько совпадающими с его собственными, что он и не увидит в другом ничего «другого». Но так как неизбежно хоть чем-то человек человеку «другой», эта неодинаковость рано или поздно обнаружится. Отсюда постоянное дробление партии, диктуемое стремление к чистоте и совершенству. Бывшие соратники либо изгоняют друг друга, либо сами покидают прежнюю и основывают новую партию действительно незапятнанного, истинного идеала.
Джон. Точно! Настоящие экстремисты очень гордятся чистотой веры.
Робин. Конечно, ничего нет плохого в стремлении самосовершенствоваться, пока вы не утрачиваете связь с реальностью. Но как только вы пытаетесь убедить других или себя, что вы безупречнее, чем на самом деле, значит, вы уже поставили «ширму» и прячете за нее ту или иную свою сторону, недостаточно, как вам кажется, чистую.
Джон. А раз негодное за «ширмой» — значит оно проецируется на других людей или на группы других людей.
Робин. После таких художеств человек, конечно, почувствует себя чище, идеальнее… ненадолго.
Джон. Так и ощущали себяч инквизиторы — отмеченными Богом. И считали, что оказывают услугу Спасителю, заживо сжигая людей.
Робин. Кажется, многие из них всерьез верили, что действуют на благо жертвам. Сознание подсказывало инквизиторам: они спасают заблудших от жребия худшего, чем смерть. А кроме того, спасают мир от чудовищного зла, которым, якобы, поражены отправляемые на костер прислужники Сатаны. Но подсознательная посылка была в том, что инквизиторам требовалось скрыть за «ширму» зло в самих себе, и они его отрицали, проецировали на жертвы, избавляясь от которых, избавлялись от зла.
Джон. И ненадолго вздыхали с облегчением.
Робин. Да. Пока опять не ужасались сучку в чужом глазу… чтобы позабыть про бревно в собственном.
Джон. Наверное, поэтому и пытали людей — добивались признания вины. Пытали ради письменного доказательства: инквизитор на самом деле миляга, просто делает свое дело. Так облегчали душу, уже не стесняясь…
Робин. Возможно… Утверждались в правоте своего дела, рассеивая малейшие сомнения. Убеждались, что зло действительно вовне — в жертвах — а не в них самих. Признания жертв успокаивали.
Джон. Очевидно, в том же суть «охоты на ведьм», процветавшей в Англии в семнадцатом веке. Пуританам слышалось зло в зове плоти, и они упрятывали половое влечение за «ширму», проецировали его на других — на бедных «ведьм».
Робин. Верно. А если испытывали «запретные» желания, обвиняли ведьм, будто бы те их околдовали.
Джон. Поэтому ведьм — на костер! И так продолжалось до тех пор, пока атмосфера не разрядилась, и с «греховных» мыслей не сняли запрет. В эпоху Реставрации появилось много рискованнейших комедий. Перестали развлекаться за счет ведьм.
Робин. Факты ясно показывают, как опасно стремление быть… лучше некуда. Иначе кому-то приходится быть злодеем.
Джон. Но почему нам становится так хорошо, когда погружаемся в паранойю мыслью и делом? Понятно, нам лучше, если освободимся от «плохих» чувств. Но ведь этим не кончается — нет же? Благополучно спроецировав все «негодное» на других, можно повести себя с другими отъявленным негодяем, оправдывая свои поступки «негодностью» других. Иными словами, можно освободиться от мерзких, жестоких, злобных, разрушительных чувств, поступая мерзко, жестоко и так далее… с другими. Значит, мы «выгадываем» вдвойне?
Робин. Верно. Отметьте, что в этом механизме тоже «задействован» психологический порочный круг, откуда понятнее, почему человек к человеку может быть так нечеловечески жесток. Независимо от того, насколько преследователь оправдывает свое «плохое» обращение с жертвой, сам факт пыток или сожжения заживо на костре оборачивается для него опасностью осознать, что он наслаждается происходящим, иными словами, опасностью осознать, что он сам плохой. Значит, проекция должна быть усилена, то есть жертва должна в глазах преследователя олицетворять еще большее зло, что оправдает еще большую его жестокость по отношению к ней, что сделает для преследователя еще большей опасность осознать, каков он на самом деле, а значит… Ну, и опять все сначала. Поэтому никак не состраданием переполнится преследователь при виде мук жертвы, он будет тем безжалостнее, жесточе, бесчеловечнее, чем ужаснее будет страдать жертва. Этот порочный круг (жестокость — чувство вины — проекция вины на жертву — умноженная жестокость) «набирает» порочности и от того, что преследователи ободряют друг друга, будто делают правое дело. Если кто-то один засомневается в необходимости зверств, он смутит душевный покой всех, и все сначала примутся его убеждать в полезности выпавшей им «работы», но в ответ на затянувшиеся колебания все ополчатся на одного, которого тоже пихнут в костер. Этот механизм «крутится» и в обыкновенных условиях. Например, на политическом «фронте» каждый в какой-то группе счастлив чувством локтя, когда строем идет на врага. Одолеть врага — общая цель, и сознание общей взаимозависимости в «строю» дает благостное чувство единства.
Джон. Вы, кажется, партийную конференцию описываете? Все они там сидят, тоску друг на друга наводят. Вдруг встает один, самый запальчивый, и говорит: «Те, другие — сборище невиданных подлецов, левее — или правее — не рождалось в нашей великой стране. Если они придут к власти — или у власти останутся — это кончится катастрофой. Поэтому мы должны власть взять — или не отдавать; но битва предстоит страшная, чудовищная, нам некогда отдыхать, развлекаться, мы должны воевать и бороться, бороться и воевать, в общем, драться». Оратор сел — а в зале-то оживление, будто чаю с булочками напились, все глядят веселей. Просто сияют довольством, излучают доброжелательность. Но призови их оратор позабыть распри и всем вместе хорошо провести время, его бы точно линчевали на месте. Почему же громкие призывы воевать, воевать и опять воевать обычно всех расслабляют и настраивают миролюбиво?
