Храм - Акимов Игорь Алексеевич (бесплатная регистрация книга TXT) 📗
Пора было на солнышко.
Н пошел из полумрака прямо на черного ангела, глядевшего на него в просвете колонн. Вот так этот ангел следит неотступно за каждым, кто находится в храме. Один человек или множество — его хватает на всех. Давний фокус художников, обыгранный Николаем Васильевичем в «Портрете».
Эта мысль стала как бы точкой. Тут все было ясно, дальше думать не о чем. Еще не дойдя до стены с ангелом, Н уже забыл о нем, но это выпадение из памяти было коротким, не дольше двух-трех секунд. Затем он опять взглянул на ангела — и почему-то задержался. Вернее — что-то его удержало. Вроде бы — какая-то сила, но если не фантазировать — эта фреска была единственным, что чудом уцелело в храме; уже хотя бы поэтому она заслуживала внимания. Опять же — далеко не каждый день выпадает случай постоять перед фреской.
Н прикинул (в его образованность входило и знание законов перспективы) — и выбрал место, с которого фреска была видна лучше всего. Ангел держит в каждой руке по предмету: в левой руке — чаша (которую старец уже принял вопреки нежеланию, отторжению, но не мог не принять — судьба!), в правой — очевидно — скрижаль. С чашей в общем-то все просто: каждый должен испить чашу свою; да и со скрижалью не сложнее: намек, что все расписано наперед, как в компьютерной программе, все регламентировано божескими законами (или природой — как кому понравится). Тривиальность.
Н уже собрался идти дальше, но взглянул на старца (на него до сих пор Н не обращал внимания, может быть потому, что старец глядел не вовне, не искал взгляда зрителя, не тянул на себя одеяло — он глядел на ангела) — и обомлел: у старца было лицо, которое Н видел ночью в зеркале. Если верить зеркалу — его собственное лицо. Правда, от фрески не приходится ждать точности в деталях, ведь она претендует только на образ, попросту говоря — она адресована не глазу, а душе. Она должна производить, так сказать, общее впечатление. А оно как раз то самое. Если поглядеть непредвзято (да еще и довериться зеркалу) — это мой портрет. Те же провалившиеся щеки; глаза, забывшие улыбку; нос, отточенный смертью. Что же налито в чашу, которую вручил мне ангел? Ответ был рядом, это очевидно: он написан на скрижали.
Еще до того, как Н взглянул на текст, он успел подумать: уж слишком просто все это. Правда, на скрижали мог оказаться текст популярной молитвы (например, «Отче наш») или какой-нибудь не менее популярный стих из Евангелия. Прекрасная маскировка. Чем проще — тем темнее. Потому что из простоты можно вытянуть все (на самом деле вытаскиваешь из себя, из своего жалкого запаса информации) — и ничего. Гиблая западня для умников. Но я такую мякину жевать не стану...
Н подошел к фреске. На скрижали была абракадабра. Бессмысленный набор старославянских букв. Они были написаны сплошняком, неразрывно. Несомненно, ложный след. Дурак подумает, что художник просто упражнялся в каллиграфии; умник, зная частоту употребления каждой буквы, легко расшифрует абракадабру и что же он обнаружит? Он обнаружит, например, все то же «Отче наш», иначе говоря — тупик.
Это было настолько очевидно, что можно было не задерживаться и продвигаться в расследовании дальше, но ироничность Н потребовала пищи. Н не стал упираться. Ладно, уступил он своему любопытству, проверю только один этот вариант. Только его. Не для самоутверждения, это мне не нужно, а лишь для того, чтобы убедиться, что я и строитель храма мыслим одинаково.
Н был уверен в порядке только первых пяти-семи самых употребительных букв, но и этого оказалось достаточно. Перед ним действительно был текст «Отче наш». Что из этого следовало? А следовало то, что, во-первых, текст написан не для Н, а во-вторых, что он на правильном пути.
Теперь все стало на места. Если я принял чашу, подумал Н, то и текст (инструкция) должен быть адресован мне. В «Отче наш» ничего не зашифруешь. Это всего лишь напоминание, что во всем, что мне предстоит пройти, я не должен забывать о Боге.
Н спокойно воспринял свой первый успех. Все-таки без малого тридцать лет он отдал всевозможным исследованиям, при этом даже думал иногда, хотя в оправдание Н скажем, что это случалось крайне редко, почти исключительно в минуты тяжелого утомления, когда контроль ослабевает и нет сил освободить голову от мыслей, которые бестолково вертятся по кругу. Кажется, где-то на этих страницах уже было сказано, что Н верил только в ту работу, которая делается легко, которая делает себя сама, которая неотделима от удовольствия, а иногда и наслаждения, и заставляет забыть счет минутам, часам, а иногда и годам. Короче говоря, в решении загадок Н был человеком опытным, правильное направление в лабиринте он нюхом чуял. Обычно одного взгляда ему было довольно, чтобы уверенно заявить: здесь ничего нет, кроме того, что есть перед глазами; или: под этой простотой скрыта невероятная сложность. Пример: известная каждому из нас по школе геометрия Евклида легко описывает весь известный нам мир. В действительности же эта геометрия — всего лишь ничтожный частный случай геометрии Природы, которая создает эти геометрии ежесекундно, по необходимости, как блины печет.
О Боге я не забуду, пообещал Н. Идем дальше.
Он пригляделся. Так и есть: едва уловимая разница в тоне подсказывала, что основу фрески в этом месте — по контуру скрижали — накладывали отдельно. Вроде бы исправляли брак. Но брак здесь не мог появиться по определению: у гения (а храм строил гений, в этом Н не сомневался, — это не было логическим умозаключением, Н это чувствовал) не бывает брака. Значит, это маскировка.
Н провел рукавом ватника по скрижали. На ней остался след — освобожденные от пыли, краски посвежели. Н потер рукавом — сперва слабо, потом с нажимом. Никакого впечатления; основа была плотной, мастер знал свое дело. Тогда Н достал нож, и, ничуть не колеблясь, мягко ввел его в плоть фрески в центре скрижали. Нож погрузился на несколько миллиметров, максимум на сантиметр, и во что-то уперся. Основа фрески не могла быть столь тонкой; значит, там действительно что-то есть... Н поддел штукатурку, она отделилась неохотно, неровным маленьким куском, но ничего не открыла. Н стал ее соскабливать. Очень осторожно. Терпения ему было не занимать. Прошло несколько минут, прежде чем открылась глазурованная поверхность. Бесцветная глазурь покрывала керамическую плитку с каким-то изображением. Вот так. Расскажите кому-нибудь другому, что к успеху ведут только ум и пот. Чутье (возможно, Н имел в виду интуицию) находит дорогу самую короткую и верную.
Теперь можно было не церемониться — Н знал, что не нанесет ущерба изображению, но из уважения к мастеру довел работу до конца с прежней деликатностью.
По габаритам плитка точно соответствовала скрижали. Н попытался ее отделить, но сразу отказался от этого намерения. Во-первых, она была приклеена намертво; следовательно, те, кто ее устанавливал, имели в виду, что она должна здесь оставаться всегда. А во-вторых — в этом не было нужды: Н уже понял, что перед ним план храма. Всего лишь план... Тогда зачем его было прятать?... А затем, ответил себе Н, что именно в этом плане — ответ. Других объяснений он не видел.
Он поймал себя на том, что любуется плиткой. И было чем! Ее тон был мягок и тепл; он напоминал о человеческом теле, но при этом был энергетически щедр, что в настоящем теле встречается редко. Фактура линий несла в себе загадочную привлекательность. Вот так мы любуемся гармонией строк, написанных талантливым каллиграфом; или иероглифом, начертанным восточным мастером. Нам не важен его смысл; даже если мы его узнаем — это ничего не добавит к впечатлению. Истина — в самой графике. В энергии, которой она заряжена, которая пробуждает в нас забытые чувства. И заставляет действовать. Или одаривает покоем...
Слой глазури был очень толст, прозрачен, как вода в горном ручье, и являлся, по сути, увеличительным стеклом. И только благодаря этому (да и то — внимательно приглядевшись) Н заметил, что на плитке нанесен еще один план. Линиями тончайшими, почти паутинными. Планы не пересекались. Паутинный как бы дополнял основной план. Впрочем, это бессмысленно, понял Н. Но все становится естественным, если паутинный план принять за основной, а план храма — реализованным фрагментом грандиозного замысла.
