Общественное мнение - Липпман Уолтер (бесплатные полные книги TXT) 📗
Но допустим, опыт вступает в противоречие со стереотипом. Тогда возможен двоякий исход. Если индивид уже утратил определенную гибкость или ему в силу какой-то сильной заинтересованности крайне неудобно менять свои стереотипы, он может проигнорировать это противоречие и посчитать его исключением, подтверждающим правило, или подвергнуть сомнению свидетельские показания, или найти какую-то ошибку, а затем забыть об этом событии. Но если он не утратил любопытства или способности думать, то новшество интегрируется в уже существующую картину мира и изменяет ее. Иногда, если событие достаточно необычное и если человек чувствует его несоответствие устоявшейся схеме, — он может испытать такой шок, что потеряет доверие ко всем принятым способам видения мира и решит, что вещь никогда не оказывается той, какой она обычно должна быть. В крайних случаях, особенно у людей, наделенных художественным даром, может появиться страсть переворачивать с ног на голову моральную норму, превращая Иуду, Бенедикта Арнольда [148] или Цезаря Борджиа в главных героев своего повествования.
Роль, которую играют стереотипы, хорошо видна в немецких россказнях о бельгийских снайперах. Любопытно, что эти россказни были впервые опровергнуты организацией немецких католических священников под названием «Pax» [149]. Примечательно не то, что ходило множество историй о жестокости вражеских солдат, и не то, что немецкий народ в них охотно верил. Примечательно то, что большая группа консервативно настроенных немецких патриотов уже 16 августа 1914 года начала опровергать клеветнические россказни о врагах, хотя эта клевета играла исключительно важную роль в успокоении встревоженных умов их соотечественников. Почему иезуитский орден, в частности, взялся уничтожать фикцию, столь важную для боевого духа Германии?
Позвольте мне процитировать объяснение этого феномена у ван Лангенхове.
Едва немецкие подразделения вошли в Бельгию, как начали циркулировать странные слухи. Они распространялись из одного места в другое, воспроизводились прессой и затем наполнили всю Германию. Говорили, что бельгийцы, подстрекаемые духовенством, весьма враждебно настроены против немцев. Они вероломно нападают на немногочисленные отряды; указывают на места расположения войск противника; старики и даже дети учиняют страшные зверства над ранеными и беззащитными немецкими солдатами, выкалывая им глаза, отрезая пальцы, носы и уши; а священники со своих кафедр призывают народ совершать эти преступления, обещая за это награду в Царствии Небесном, и даже руководят подобными варварскими деяниями.
Общественность доверчиво внимала этим историям. Высшее руководство страны воспринимало их без малейшего сомнения и даже подтвердило их…
Общественное Германии было возбуждено. Люди негодовали в особенности против священников, ответственных за варварство, приписьвавшееся бельгийцам… В силу естественного переключения ненависть, предметом которой стали священники, была направлена немцами против католического духовенства в целом. Протестанты позволили старым религиозным распрям ожить в их сознании и включились в антикатолические выступления. Началась новая Kulturkampf [150].
Католики не замедлили отреагировать на эти враждебные выпады ответными действиями (курсив мой. — В. Л.) [151].
Не исключено, что действительно были произведены снайперские выстрелы. Невероятно, чтобы каждый возмущенный бельгиец бросался в библиотеку за томом международного права и выяснял, законно ли выстрелить в бесчеловечного нарушителя общественного порядка, топающего тяжелыми сапогами по улицам его родного города. Было бы не менее странно, если бы войска, никогда не подвергавшиеся обстрелу, не принимали бы во внимание любую выпущенную по ним пулю, во-первых, в силу причиненного ущерба, а во-вторых, в силу нарушения правил Kriegspiel [152], которая к тому времени составляла их единственный опыт войны. Возможно, самые чувствительные из них тут же убедили себя в том, что люди, которым они причиняют столько зла, этого заслуживают. Так, вероятно, складывалась легенда, до тех пор пока она не достигла ушей цензоров и пропагандистов, которые, независимо от того, верили они в нее или нет, оценили ее и ознакомили с ней немецких граждан. Последних также не слишком огорчило известие, что люди, над которыми они совершали насилие, были недочеловеками. И, кроме того, поскольку источником легенды были их герои, немцы проявили бы отсутствие патриотизма, не поверив в нее.
Но никакая проверка и никакой контроль невозможны там, где столь большое пространство отдано на откуп воображению. Ведь реальное место действия скрыто дымом войны. Легенда о свирепых бельгийских священниках открыла шлюзы потокам старой ненависти. А в сознании большинства патриотически настроенных немцев-протестантов, особенно принадлежавших к высшим классам, картина побед Бисмарка включала длительную ссору с римско-католической церковью. По ассоциации бельгийские священники стали священниками вообще, а ненависть к бельгийцам была перенесена на всех католических священников. Нечто подобное произошло с рядом американцев, которые из-за стресса, связанного с войной, создали объект ненависти, который включал как внешних врагов, так и всех противников внутри страны. Против этого синтетического врага — варваров в Германии и варваров внутри страны — они направили всю бушевавшую в них ненависть.
Сопротивление католических священников распространению рассказов о зверствах носило, разумеется, оборонительный характер. Оно было направлено против тех конкретных фикций, которые возбудили ненависть по отношению ко всем католикам, а не только по отношению к бельгийским католикам. «Informations Pax», сообщает ван Лангенхове, вынесло только церковное определение, «сосредоточившись исключительно на предосудительных действиях, приписывавшихся священникам». Стоит задуматься, как жилось в империи Бисмарка католикам? И существовала ли какая-то связь между этой проблемой и тем фактом, что выдающимся немецким политиком, который во время заключения перемирия был готов подписать смертный приговор империи, был Эрцбергер, лидер центристской католической партии [153].
Глава 8
Слепые зоны (blind spots) и их значение
До сих пор речь в этой книге шла скорее о стереотипах, чем об идеалах, поскольку идеалом обычно мы называем то, что считаем истинным и прекрасным. Идеал предполагает подражание и стремление к нему. Но наш репертуар фиксированных впечатлений гораздо шире. В нем содержатся представления об идеальном жулике, идеальном политике, идеальном ура-патриоте, идеальном агитаторе, идеальном враге. Наш стереотипный мир не является обязательно таким, каким бы нам хотелось. Это просто такой мир, какой мы ожидаем увидеть. Если события соответствуют нашим ожиданиям, возникает чувство сходства и мы ощущаем, что мы движемся вместе с ним. Наш раб должен быть рабом от природы, если мы афиняне, не желающие испытывать угрызений совести. Если вы сказали своим друзьям, что, играя в гольф, выбили 18 из 95, то, добившись в другой раз того же результата за 110 ударов, вы им скажете, что в тот день были не в своей тарелке. Это значит, что вы не хотите показаться профаном, который пропустил 15 ударов.
Большинство из нас опиралось бы в своей жизни на довольно бессистемный и изменяющийся набор стереотипов, если бы сравнительно небольшие группы людей в каждом поколении постоянно не занимались их организацией, стандартизацией и доведением их до уровня логических систем, известных под названием Законов Политической Экономии, Принципов Политики и пр. Обычно, когда мы пишем о культуре, традиции и групповом сознании, мы думаем, что к этим системам приложили руку гении. Разумеется, необходимо постоянно изучать и критиковать эти идеализированные представления, и нет смысла это оспаривать. Однако историк, политик и общественный деятель не могут на этом останавливаться. Ведь то, что реально циркулирует в ходе истории, — это не системное представление в том виде, в котором его сформулировал гений, а изменяющиеся имитации, реплики, подделки, аналогии и искажения этих представлений в сознании отдельных людей.
