Воспоминания о школе - Моска Джованни (бесплатные версии книг .txt) 📗
Иногда задачки были такими: «У синьора Бальтазара четверо милых и резвых мальчиков ростом не больше майских жуков. Скоро зима, и его сыновьям нужна теплая одежда. Он заходит в магазин к старому продавцу тканей и приобретает у него двадцать один сантиметр теплой и мягкой шерстяной ткани…»
Только так маэстро Гарбини мог жить на ту зарплату, что платило ему государство, и даже откладывать каждый месяц понемногу, так что в конце года у него набиралась кое-какая воображаемая сумма. Только так учителя начальных классов спасают от холода своих сыновей — в своем воображении делая их размером с майских жуков.
В последний день занятий мальчишки входили в класс, сгорая от любопытства — что же синьор Бальтазар купит на свои сбережения? Но достаточно было просто посмотреть в глаза учителю, чтобы понять, что синьор Бальтазар собирался купить коня.
Бедный синьор учитель. У него, как у всех учителей в последний день школы, сжималось сердце и едва хватало дыхания, чтобы произносить последние в этом учебном году слова.
Пошатываясь, маэстро Антонио Гарбини вышел из-за стола и, опершись на первую парту, продиктовал такую задачу: «Каждый вечер в течение трехсот шестидесяти пяти дней синьор Бальтазар откладывал в шкатулку из слоновой кости 0,05 лиры. Сколько всего денег он скопил за год? Учитывая, что в его намерения входит купить коня стоимостью семнадцать лир, сможет ли он, не прибегая к займу, приобрести также пару никелированных стремян, наподобие серебряных, по цене 1,25 лиры?»
Зашуршали ручки, и вот пару мгновений спустя раздается: «Сможет, сможет!» Это кричит Марио Леони, который всегда раньше всех решает задачи. «Синьор Бальтазар, — прочитал он вслух ответ из тетради, — скопил за год восемнадцать лир и двадцать пять чентезимо. После того как он купит коня, у него останется одна лира двадцать пять чентезимо, их хватит как раз на то, чтобы купить стремена наподобие серебряных».
Закончив читать, Марио посмотрел на маэстро Гарбини и спросил:
— Синьор учитель, а какой он, этот конь?
— Белый, — ответил Антонио Гарбини, и это были последние его слова, потому что волнение вытеснило все слова из его груди, а последний звонок этого учебного года все никак не звенел.
Перед глазами Марио Леони и его одноклассников стоял великолепный белый конь, на котором нельзя было найти ни пятнышка, как ни старайся, а стремена его и впрямь были точь-в-точь серебряные. Подумать только, стоили они всего 1,25 лиры — почти ничего.
Маэстро Антонио Гарбини из четвертого «А» сиял. У него перехватило горло, но покупка переполняла его такой радостью, что не было нужды в словах. Мальчишек тоже переполняло счастье от того, что только в их классе, и ни в каком другом, был такой красивый конь с такими удивительными стременами.
А учитель тем временем думал: «Когда-то я мог только мечтать о путешествиях, и все, что я видел, были школа и дом, дом и школа и работа по ночам. Я и думать забыл, что такое зелень загородного луга или прозрачная, не говорю даже морская, а хотя бы речная вода. Но скоро зазвенит звонок, и если я не поспешу и не запрыгну поскорей в седло, конь мой исчезнет».
И он оседлал коня, точнее, попытался его оседлать, но упал и больше не двигался. Ребята позвали дежурного по коридору, того самого, что звенел в звонок, и на шум прибежали другие учителя и все ученики. И, видимо, правду сказали ребята из четвертого «А», которым, конечно же, никто не поверил: что маэстро Антонио Гарбини упал с очень высокого коня. Как иначе можно было объяснить его смерть?
Рука учителя была крепко прижата к груди. Когда ее убрали, под ней оказался конвертик, который тут же вылетел в окно и долго потом кружился в небе вместе с ласточками, что жили на крыше школы.
Так не стало маэстро Антонио Гарбини, который, несмотря на воздушную свою зарплату, был богачом: ел огромными ломтями ветчину, кормил пирожными своих сыновей, одевал их в теплую и мягкую шерстяную одежду и даже купил себе белоснежного коня. Огромного, с серебряными стременами. И оседлал его.
Но, увы, именно в этот момент прозвенел последний звонок.
XII. Золотая монетка
Марини — учительница в группе продленного дня. Ей что-то около двадцати, но уже понятно, что она никогда не выйдет замуж. Она не красит волосы, на приветствие отвечает кивком головы, и вид у нее всегда строгий, как у монашки. Она бесшумно ходит на низких каблуках, говорит почти шепотом, и я никогда не видел, чтобы она гладила ребенка по голове. Если бы однажды она не пришла в школу, никто бы даже и не заметил. Не думаю, чтобы дети ее любили.
У нее бледное вытянутое лицо, короткие гладкие волосы, большие глаза, которые если и смотрят на тебя, то всего пару секунд, и ты не успеваешь понять, что именно они выражают.
Ежедневно ровно в полдень она ждет ребят в углу в конце коридора, вытянувшись как по струнке, и смотрит прямо перед собой. Этот угол кажется самым темным из всех.
Сейчас ей двадцать, но и в сорок она будет такой же.
Сколько она уже работает в этой школе? Неизвестно, потому что никто не заметил, когда она здесь появилась. Я сам начал замечать ее всего пару дней назад. Когда я с ней здороваюсь, она строго кивает мне в ответ.
Мартинелли у нее в группе.
Как многие другие дети, мамы которых работают, Мартинелли в полдень не идет домой: он полдничает в столовой, а потом, после переменки, остается до самого вечера делать уроки под присмотром учительницы группы продленного дня. Его учительница как раз Марини.
— Она такая строгая, синьор учитель, не разрешает нам разговаривать. Во время перемены играть нельзя. Говорить надо шепотом, а если мы обувь запачкаем, она на нас кричит. А еще она говорит, что вы слишком добрый и слишком мало нам задаете. И сама нам задает что-нибудь дополнительно. Заставляет нас учить длиннющие стихи…
Бедняга Мартинелли…
— Представляете, она у меня отобрала золотую фольгу…
Стук в дверь. Это она, Марини.
Чуть заметный кивок головы, и она бесшумно подходит к моему столу:
— Вы — маэстро Моска? Я хочу попросить вас призвать к порядку ученика Мартинелли: он недисциплинирован, совсем не занимается, подает плохой пример другим ученикам — вместо того чтобы делать домашнее задание, все время возится с фольгой!
— Да, — говорю я, — это безобразие. Мне очень жаль. Возиться с фольгой в его возрасте… Мартинелли, тебе не стыдно?
— Нет, синьор учитель, — отвечает, поднимаясь из-за парты, Мартинелли.
— Полное безобразие! — возмущаюсь я. — Ему даже не стыдно. Я позабочусь об этом, синьорина, спасибо, что поставили меня в известность. Уверяю вас, что Мартинелли никогда больше не посмеет играть с фольгой… Я полагаю также, что он и стихи не учит, которые вы ему задаете…
— Не учит, синьор Моска. Я уже три дня пытаюсь добиться, чтобы он выучил «Когда гремела в долах Ломбардии…», но он не знает ни слова.
— Плохо! — кричу я. — Плохо, Мартинелли, очень плохо! Обещаю вам лично, синьорина, что завтра он будет знать в совершенстве «Когда гремела в долах Ломбардии могучим эхом слава геройская…». Золотая фольга у вас с собой?
— Да, и я верну ему ее только в конце года!
— Совершенно правильно, синьорина.
— Всего доброго, синьор Моска.
— Всего доброго, синьорина Марини.
Легкий кивок головы, и она бесшумно удаляется.
— Мартинелли, мне очень жаль, дружище, но твою золотую фольгу ты, похоже, не увидишь до конца года… Постарайся вести себя хорошо, если можешь. Может быть, она отдаст ее тебе раньше. Может, если ты выучишь «Когда гремела в долах Ломбардии…», она тебе сразу ее отдаст.
— Синьор учитель, я там ни слова не могу понять.
— Неважно, все равно выучи… Ты что делал-то с этой фольгой?
— Я монетки из нее делал, синьор учитель.
Да, я тоже в детстве делал монетки из золотой фольги. Я прекрасно понимаю, как обидно сейчас Мартинелли. Одна медная монета, лист оловянной фольги, и, надавив на монету пальцем, можно было сделать себе целую гору золотых монеток, почти невесомых, на которые можно было купить все что угодно: заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи, волшебный щит — в общем, все те сказочные вещи, которые нельзя было купить на обычные, настоящие деньги. Но на монетки из фольги — пожалуйста, достаточно просто чуть-чуть надавить пальцем на медную монету.
