Секс в кино и литературе - Бейлькин Михаил Меерович (бесплатные книги онлайн без регистрации txt) 📗
Кто посещает Снаута, не известно. В фильме дана лишь подсказка: его “гость” – мужчина, обладающий сильным интеллектом. Недаром при заочном обсуждении физической природы биороботов, когда каждый из учёных оставался в своей комнате вместе со своим посетителем, самым осторожным в выборе формулировок был именно Снаут. Менее всех сдержан Сарториус: его “гость” не слишком-то умён. Крис, находящийся рядом с Хари-3, поневоле более осмотрителен. Снаут же больше, чем остальные собеседники боится, что его любовник поймёт смысл их дискуссии. (Сами “гости” ни о чём не подозревают. Так, Хари-3 считает себя земной Хари; при этом она ничего не знает ни о её самоубийстве, ни о Хари-2. Понимание: “Я – не она!” – пришло к ней позже, став причиной её душевных переживаний).
Нелишне отметить, что Снаут – единственный, кто не делает тайны из эротического наслаждения, которым он обязан своему “гостю”. Хитростью отправив очередной его дубликат в космос (“разведясь с ним” , чтобы пообщаться с коллегами), он признаётся Крису: “Со вчерашнего дня я прожил пару лет. Пару неплохих лет, Кельвин. А ты?”. И он же больше, чем кто-либо мучается из-за своей девиации, пряча “гостя” от посторонних глаз.
Сарториус, также тщательно скрывающий своего уродца, нашёл эффективный способ психологической защиты. Он сделал карлика объектом научных исследований, ставя на нём нарочито жестокие эксперименты. Даже Хари-3 упрекает его в бесчеловечности! Учёный, оправдывая свой садизм, прибегает к рационализации – он, де, изучает субатомную природу “гостей”, а заодно ищет методы их физического уничтожения (аннигиляции). Это забавный и в то же время очень многозначительный сюжетный ход Лема (и Тарковского)! Выходит, что Сарториус – анипод средневековых алхимиков. Те бились над созданием гомункулуса (искусственного человека) и посвящали свою жизнь поискам философского камня, как источника бессмертия. Учёный же ищет способы уничтожения гомункулусов, созданных Океаном практически бессмертными.
Но вернёмся к главной теме: какие бы доводы ни приводил Сарториус в свою защиту, его садистские черты – факт очевидный и неприглядный. Правда, у зрителей нет достаточных оснований, чтобы считать, что он, подобно Кельвину, страдает парафилией.
Что касается садизма самого Криса, то в отношении к нему Лем не всегда последователен. Особенно уязвима мелодраматическая вторая половина романа. Её содержание – муки любви героя к Хари-3. Отчасти именно из-за них Крис поначалу не хочет выступить ходатаем перед Океаном: “Полная запись всех мозговых процессов будет послана в глубины этого необъятного безбрежного чудовища. Подсознательных процессов тоже. А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла?”
Итак, Крис боится своего подсознания. При этом он утверждает, что любит не своё воспоминание о покойной, а именно её, Хари-3. Ведь она из любви к нему готова на любые жертвы и муки, на которые “не пошли бынастоящие люди”. Говоря это Снауту, Крис не замечает, что выбалтывает подлинный секрет своей “любви”. Но Хари-3 подвела его. Следуя своей мазохистской программе, она перешла грань, делавшую её идеальной партнёршей для садиста, – способность умирать “понарошку”. Повторив судьбу земной Хари, она втайне от Криса уничтожила себя окончательно с помощью аннигилятора, созданного Сарториусом.
Оставшись без неё, Кельвин отказывается покинуть станцию, хотя все земляне решили вернуться домой. “Да, я хочу остаться. Хочу”, – твердит он Снауту. Собственные размышления Криса по этому поводу не слишком вразумительны:“Во имя чего? Надежды на её возвращение? У меня не было надежды. Но жило во мне ожидание, последнее, что осталось от неё” . Похоже, он ждёт от Океана новых чудес и, возможно, пришествия Хари-4.
Лем словно забыл о садистских пристрастиях своего героя. Он предлагает читателю поверить в чудесное перерождение Криса. Что если Хари-3 сделана по матрице памяти прежнего Криса, того, кто довёл до гибели свою жену? На Солярисе же он переродился: стал чутким, преодолел садизм и научился любить! По этой версии Лема, чувства нового Криса созвучны полным любви и тревоги словам Поля Верлена, обращённым к Артюру Рембо:
Любовь моя! Тебе, такому чуду, –
Как первоцвету, жить одну весну!
О тёмный страх, в котором я тону!..
Усни, мой друг. Я спать уже не буду.
***
О бедная любовь, как ты хрупка! …
По Лему, потеряв Хари повторно, Кельвин утратил душевный покой и, как уже говорилось, решил остаться на Солярисе. Между тем, Снаут напоминает безутешному влюблённому, что в ракете, вращающейся вокруг планеты, заперта Хари-2. Обречённая на вечные муки в разлуке с “хозяином”, она издаёт непрерывный жуткий вой, от которого содрогаются стены её космической тюрьмы. Может быть, стоит вернуть её с околопланетной орбиты на станцию и заключить в свои объятья?! Крис уклоняется от ответа. Так что трогательная версия о душевном преображении героя романа и о муках его нежной любви к Хари-3 теряют всю свою убедительность. Не чересчур ли добр Океан, простивший Крису Кельвину его грехи?
Чувствительная история любви Криса и его “воскресшей” жены, щедро сдобренная мистикой, положена Стивеном Содербергом в основу американской версии “Соляриса”. Несмотря на полное единодушие писателя и режиссёра, особого успеха на кинофорумах фильм не имел и премий не получил. Его преимущество перед шедевром Тарковского состоит лишь в том, что Гибарян вновь стал Гибарианом, утратив армянское происхождение, кавказский тип лица и гортанный акцент. Всё это было обретено им невольно из-за неточной транскрипции его фамилии в русском переводе. Она, как и фамилия Сарториуса, восходит к латинским корням и, возможно, служит подсказкой читателю. Gibba – “горб”; gibberosus – “запутанный”, “сложный”, а также “горбатый”. Таким образом, слово “Гибариан” ассоциируется с тайным и сложным уродством, вдруг ставшим явным, словно горб.
Мелодраматические мотивы романа оставили Тарковского равнодушным. Его Крис ничего не ждёт от Океана; он без сожалений и раскаяния покидает и станцию, и Хари-2, мучающуюся на околопланетной орбите.
Главное отступление от книги – введение в число действующих лиц отца Криса. Оправданность такого шага очевидна: без него не было бы апофеоза фильма – сцены “возвращения блудного сына” и прощения Океаном людских прегрешений и девиаций.
Но если космический разум понял и простил и Кельвина, и обитателей станции, и человечество в целом, то сам Тарковский пессимистически самокритичен. В конце фильма Крис жёстко признаётся, повторяя слова, уже сказанные им раньше в связи с самоубийством земной Хари: “В последнее время наши отношения с ней совсем испортились” . Теперь он произносит их после самоустранения Хари-3. Трагический круг замкнулся: Крис остался человеком, неспособным любить. Таков неутешительный итог фильма.
“Будь ты дитя небес иль порожденье ада…”
Пессимистом предстаёт перед читателями и польский писатель Ежи Анджеевский, автор повести-притчи “Врата рая”. Подобно Снауту из “Соляриса”, он видит в девиациях и перверсиях – гомосексуальности, педофилии, садомазохизме – движущие силы истории. Но, в отличие от Тарковского, Анджеевский чужд самой идее о том, что прогресс достигается в ходе преодоления людьми их слабостей и пороков. Чем одержимее тянется к любви и к добру граф Людовик, садомазохистский герой его повести, тем глубже вязнет он во зле, тем больше людей губит. Врата рая оказываются входом в ад.
На взгляд сексолога, такая постановка вопроса не совсем справедлива, но она заслуживает самого тщательного анализа.
Историко-философская повесть Анджеевского написана своеобразно. Она состоит всего из двух грамматических предложений, второе из которых гласит: “И они шли целую ночь” . Первое же – весь остальной текст повести. Гигантская суперфраза передаёт ритм непрерывного шествия огромной толпы; включает в себя диалоги безымянного монаха-исповедника с каждым из его спутников; отражает поток их сознания, сопровождаемый комментариями рассказчика. Особый синтаксис книги, скрупулёзно сохранённый мной в цитируемых из неё отрывках, – мастерский приём Анджеевского, хотя, возможно, и требующий от читателя обострённого внимания: “на исходе была уже пятая неделя с того предвечернего часа, когда Жак из Клуа, прозванный Жаком Найдёнышем, а в последнее время называемый Жаком Прекрасным, покинул свой шалаш над пастбищами, принадлежащими деревне Клуа, и сказал четырнадцати деревенским пастухам и пастушкам: Господь всемогущий возвестил мне, чтобы, противу бездушной слепоты рыцарей и королей, дети христианские не оставили милостью своей и милосердием город Иерусалим, пребывающий в руках нечестивых турок, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей могут сотворить величайшие деяния…”
