Со всеми и ни с кем. Книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - Харрис Майкл (читать книги онлайн без TXT) 📗
* * *
В диалоге Платона «Федр» Сократ рассказывает Федру, как царь Египта Тамус сообщает богу Тевту27, что фонетический алфавит — не такой уж великий дар. Бог особенно напирает на новизну технологии, которую он дарит людям, хвастаясь, что грамотность улучшит память египтян и обострит их ум. Царь Тамус проницательно отвечает:
Искуснейший Тевт... вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения, они станут мнимомудрыми вместо мудрых.
Можно ли найти более точное описание Google? «...средство не для памяти, а для припоминания». Настоящая память и магические трюки с припоминанием — это не одно и то же. Мы припоминаем, когда откуда-то извне поступает сигнал для нашей памяти. В отличие от запоминаемого с напряжением, припоминание не составляет труда, оно пассивно и нуждается в чем-то вроде памяток. Однако пользователь технологии, которая запоминает за него (такой технологией может быть свиток, заполненный важными именами и датами), не вникает в это тонкое различие. Современные дети, если верить Сократу, развращают свой ум, пренебрегая устной традицией.
Две тысячи лет спустя, в XV веке, один венецианец со звучным именем Иеронимо Скварчафико, глядя на «современных детей», жаловался, что появление книгопечатания приведет к интеллектуальной лености. Люди станут менее прилежными, когда подлежащий усвоению материал будет дешевым и доступным, как уличная девка. В головах возникнет невероятная каша. Флорентийский книготорговец Веспасиано да Бистриччи поддержал Скварчафико, говоря, что печатной книге должно быть стыдно в обществе книг рукописных. (Неизвестно, правда, чем руководствовался книготорговец: деловым чутьем или эстетическим чувством.)
Следовательно, современная приверженность технологиям письма и печати — поразительное отступление от традиции. У тех, кого я цитировал выше, имелись все основания для беспокойства. Ведь в результате появления письменности и печатного станка в людях изменилось нечто фундаментальное. Элисон Гопник, психолог из Калифорнийского университета в Беркли, описывает, как под влиянием чтения наш мозг изменился задолго до нашествия интернета:
Печатный станок похитил у коры головного мозга те участки, которые прежде отвечали за зрение и речь. Вместо того чтобы учиться у наставников и мастеров, человек стал полностью зависеть от лекций и текстов. Посмотрите на широкое распространение дислексии, расстройств внимания и неспособности к обучению, и вы поймете, что все это признаки того, что наш мозг не приспособлен для усвоения столь противоестественных технологий.
Наша привязанность к чтению кажется благотворной и естественной, но в действительности это лишь замечательный способ промывания мозгов. Маршалл Маклюэн, у которого в запасе меньше протоколов изучения головного мозга, чем у Гопник, анализирует негативные последствия книгопечатания в более туманных и расплывчатых терминах. По мнению Маклюэна, печатное слово становится силой притяжения, под влиянием которой происходит реорганизация нашего ума. «Самый очевидный признак печатного слова — это повторение, — замечает Маклюэн, — а очевидный эффект повторения — это внушение, гипноз или одержимость». Согласно Маклюэну, романы Стивена Кинга, перечисление ингредиентов овсяной каши на коробке и слова, которые вы сейчас читаете, — все это заговорщики, заставляющие вас думать, будто внимание, уделяемое нами тонким графическим символам, есть вполне естественный природный акт. На самом деле это не так. Интенсивное усилие, которое приходится совершать, вглядываясь в текст, требует от нас чего угодно, только не заложенных в нас природой способностей. Это действие в корне меняет наше отношение к миру, оно принесло с собой (по убеждению Маклюэна) зарождение капитализма, урегулирование языковых норм и доминирование зрения над другими видами чувств, являющихся неотъемлемой частью нашей жизни. «Глаз стал господином, а голос скатился в бездну». Маклюэн приписывает изобретению Гутенберга появление в нас «навязчивого и агрессивного индивидуализма».
После внедрения массового производства книг мы превратились в «типографских людей», а наш голос стал еще слабее. Технологии письменности и книгопечатания побудили нас уделять больше внимания одним сенсорным входам и отучили воспринимать другие. Сегодня мы отдаем предпочтение информации, которую получаем посредством зрения при чтении, и обращаем меньше внимания на сведения, поступающие через другие органы чувств. Маклюэн дает следующее определение: «Среда — это сообщение». Среда, используемая человеком для общения с миром, изменяет способ восприятия последнего. Любая линза окрашена в тот или иной цвет.
* * *
Современные цари тамусы или скварчафико могли бы упрекнуть меня за то, что я пользуюсь телефоном, чтобы вспомнить номер партнера. Действительно, я не помню телефон Кенни. Однако меня это совершенно не беспокоит, я не собираюсь его заучивать. Точно так же взрослые люди, живущие в 2064 году и имеющие возможность доверять все, что подлежит запоминанию, своим электронным устройствам, не будут этим удручены. Напротив, они станут наслаждаться своей ментальной свободой. Многие ли из нас жаждут хранить в голове как можно больше данных? Действительно, ценность информации, достающейся тяжким трудом, можно охарактеризовать словами из диснеевского мультфильма «Покахонтас»: это одна из «вещей, о которых вы даже не знаете, что никогда их не знали». Я не понимаю удовольствия помнить наизусть все нужные номера телефонов, как мой ребенок никогда не проникнется ценностью умения читать топографические карты без помощи GPS. И ни мне, ни ему не придет в голову об этом сожалеть. Это проблема потери самой утраты: невозможно припомнить ценность того, что безвозвратно утрачено и забыто.
Именно поэтому старики в один голос кричат: «Ох уж эти современные дети!» Молодые люди и технологии, определяющие их чувственную восприимчивость, всегда будут в конфликте с восприимчивостью старших поколений, сформированной под влиянием вымирающих технологий. Аборигены цифровых континентов стремительно отчуждаются от обычаев и привычек своих родителей. Этот сдвиг делает их инопланетянами в отношениях с людьми, которые старше всего на одно поколение.
Просмотрев еще раз написанное, я понял, что, пожалуй, слишком консервативен в своих оценках. Пропасть отделяет меня от людей моложе всего на пять лет. Позавчера я разговаривал с двадцативосьмилетним журналистом — и он не считал зазорным во время беседы со мной перебрасываться сообщениями с кем-то еще. (Поверьте, я с болью осознаю, что превращаюсь в человека, которого принято называть «привередой».) С моей стороны было обычное раздражение, не стоящее упоминания, за исключением того, что я все время думал: каково это — постоянно отвлекаться от человека, с которым пьешь пиво. Мне казалось, что 80 процентов его внимания стоили ему 20 процентов моего к нему интереса. Это было обоюдное отвлечение. Но самое неприятное, что он даже не замечал, насколько отчуждает нас друг от друга его обмен сообщениями. Собственно, это его даже не интересовало. «Естественное» внимание человека всего на несколько лет моложе меня невероятно подвижно и фрагментарно. Область внимания стала сильно растянутой.
Насколько вредна эта разница в отношении? Насколько насильствен переход из одного ментального состояния в другое?
