Слово о словах - Успенский Лев Васильевич (бесплатные полные книги TXT) 📗

Глава 6. ГЛОКАЯ КУЗДРА

Мы теперь хорошо знаем, что? такое слово, целое живое слово, – слово, так сказать, «видимое снаружи».

Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков.

Но ведь машина не просто «состоит» из железа. Железо – только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не «состоит» просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно.

Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри?

Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека.

«КАЛЕВАЛА» И «ГАЙАВАТА»

Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: «Гайава?та» – собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд – «Ка?левала».

«Гайавата» была переведена с английского языка И. Буниным, «Калевала» – прямо с финского Л. Бельским.

Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать «Калевалу», затем незаметно перейти к стихам из «Гайаваты», и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите сами:

Это «Калевала».

А это «Гайавата».

Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер [98], который нашел в финских записях «Калевалы». Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение.

И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась?

Вот тут-то и начинается самое занятное.

Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки «Калевалы» в финском подлиннике и в переводе Бельского:

При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую: финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки.

Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как «Sananlennatinvirkkamies», означающее «телеграфист»: одного такого слова вполне хватит на целую строку «Калевалы», – в нем как раз восемь слогов, если не все девять.

Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себя пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед, как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно отстает… А в чем дело? Дело в большой длине русских слов!

И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои жалобы подбором множества коротких слов – английских. Они в подавляющем большинстве были односложными: «бук» (book) – книга, «пэн» (pen) – перо, «биг» (big) – большой, «пиг» (pig) – свинья, «ту рид» (read) – читать, и т. д.

Все это производит крайне странное впечатление. Каковы же, спрашивается, на самом деле русские слова – длинны они или коротки? Кому верить? Но, с другой стороны, как можно говорить так о словах какого бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встречаются среди них и более длинные и более короткие… Разве у слов, как у призываемых на военную службу новобранцев, можно установить какую-то среднюю норму «роста»?

А в то же время, если на деле английские слова почему-то всегда оказываются короче русских, а русские короче финских, то от чего это зависит? Пожалуй, тогда любопытно поставить такой оригинальный вопрос: какое из человеческих слов является самым длинным во всем мире и, наоборот, которое из них может получить звание чемпиона краткости?

Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-языковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Вероятнее всего, он назовет его «не имеющим никакого интереса», может быть, даже «пустым». Но ведь мы пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заинтересовать. А разбирая даже столь несерьезную проблему, мы можем попутно столкнуться с такими явлениями внутри слова, с такими его особенностями, с такими закономерностями, свойственными различным человеческим языкам, которые никак уж не назовешь ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем стесняться поднимать и так называемые «пустые вопросы». Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, «истина часто добывается изучением предметов на взгляд малозначащих».