Оборотни и вампиры - Вильнев Ролан (онлайн книга без TXT) 📗
Отношения с таким привлекательным, таким чувственным вампиром, как Кармилла, чья сапфическая психология описана прекрасно, не таят в себе - на первый взгляд - никакой серьезной опасности. Обычные сексуальные излишества влекут за собой сходное изнеможение, которое укус прелестного монстра способен только приблизить. И ведь покушается он всего лишь на «белоснежную грудь юной девы с пылающим сердцем, взрослого человека, пышущего здоровьем, и предпочитает людей благородного происхождения, богатых и сытых»
(«Dictionnaire de la Conversation et de la Lecture», 1839). Разве отталкивающие личности вышли из-под пера лорда Байрона («Гяур») и доктора Полидори («Лорд Рутвен, или Вампиры»), чье многократно переводившееся сочинение дало жизнь
театральной пьесе и способствовало укоренению до тех пор устной легенды? Привлекательный, обворожительный, оставляющий на своем пути сладострастие, горе и смерть, лорд Рутвен стал прототипом всех экранных красавцев-вампиров. Этот демон, ежегодно требующий жертвы, чтобы утолить ею голод, до странности напоминает- Байрона, и вполне понятно, что рассказ о его приключениях имел такой успех у женской аудитории.
Что касается вампиров-красавиц, пленительных гуль «Тысячи и одной ночи», «Труен Ки Ман Люк» («Truyen Ky Man Luc», Вьетнам) и «Сказок Серапионовых братьев» Э.Т.Д.Гофмана, то они чудесно умеют обманывать возлюбленных. Последние остаются в полном неведении насчет двойной жизни и чувств подруг. Даже священни-ки_ не могут устоять перед их неотразимыми чарами и позволяют увлечь себя в водоворот мерзкой и кровожадной похоти. Именно в таком состоянии являются нам студент-философ Хома Брут, герой сказки Гоголя «Вий», и Ромуальд, жертва великолепной и губительной Кларимон-ды, «Влюбленной покойницы», чьи прелести воспел Теофиль Готье. Его рассказ - вернее, рассказ Ромуальда, — пронизанный сверхъестественным, возможно, лучшее из всего, что когда-либо было написано о вампирах:
«Я приблизился к постели и с удвоенным вниманием стал смотреть на предмет моего беспокойства. Признаться ли вам? Это совершенное тело, хотя и очищенное и освященное тенью смерти, вызывало во мне непозволительно чувственное волнение, и этот покой так походил на сон, что легко было обмануться. Я позабыл, что пришел ради заупокойной службы, и воображал себя молодым супругом, входящим в спальню новобрачной, которая из стыдливости прячет лицо и не позволяет на себя взглянуть. Охваченный скорбью, вне себя от радости, дрожа от страха и удовольствия, я склонился над ней, и взялся за уголок простыни, и медленно ее приподнял, затаив дыхание, чтобы не разбудить спящую. Кровь с такой силой билась в моих жилах, что у меня шумело в висках, и со лба струился пот, словно я поднял мраморную плиту.
Это и в самом деле была Кларимонда, точно такая, какой я увидел ее в церкви в день моего рукоположения; она была все так же прелестна, и смерть казалась еще одним ее прельщением. Побледневшие щеки, чуть поблекший розовый оттенок губ, длинная черная бахрома опущенных ресниц, резко выделявшаяся на этой белизне, придавали ее лицу выражение печального целомудрия и задумчивого страдания, делая его невыразимо соблазнительным; ее голова покоилась на длинных распущенных волосах с вплетенными в них мелкими голубыми цветочками, и локоны скрывали наготу ее плеч; ее прекрасные пальцы, казавшиеся чище и прозрачнее облаток, были сложены в благочестивом и спокойном жесте немой молитвы, и это искупало слишком соблазнительную даже в смерти округлость и мраморную гладкость обнаженных рук, с которых не сняли жемчужных браслетов. Я долго стоял, погрузившись в безмолвное созерцание, и чем больше я на нее смотрел, тем меньше мог поверить, что жизнь навсегда покинула это прекрасное тело. Не знаю, был ли то обман зрения или отблеск света, но казалось, будто кровь снова заструилась под этой матовой белизной; однако она по-прежнему хранила полнейшую неподвижность. Я слегка дотронулся до ее руки: рука была холодна, но все же не холоднее, чем в тот день, когда под церковными сводами коснулась моей. Я вернулся в прежнее положение, склонившись над ее лицом и орошая ее щеки теплыми слезами. Ах, какое горькое чувство отчаяния и бессилия охватило меня! Как мучительно было это бдение! Я хотел бы собрать всю свою жизнь в охапку и отдать ей, хотел бы вдохнуть в ее ледяное тело пожиравший меня огонь! Ночь проходила, и, чувствуя, что приближается миг вечного расставания, я не смог отказать себе в горестном и возвышенном наслаждении и запечатлел поцелуй на мертвых губах той, кому принадлежала моя любовь. О чудо! Ее легкое дыхание смешалось с моим, и губы Кларимонды ответили на поцелуй; ее глаза открылись и заблестели; она вздохнула и с выражением несказанного счастья, разняв сложенные руки, обвила ими мою шею. «Ах, Ромуальд, это ты! — произнесла она голосом томным и нежным, как последние отзвуки арфы. - Что это ты делаешь? Я так долго ждала тебя, что умерла; но теперь мы помолвлены, я смогу тебя видеть и приходить к тебе. Прощай, Ромуальд, прощай! Я люблю тебя; вот и все, что я хотела тебе сказать, и я возвращаю тебе жизнь, которую ты на мгновение вдохнул в меня своим поцелуем; до скорой встречи...»
Затем Ромуальд увидел во сне Кларимонду, которая приподняла свою могильную плиту, чтобы прийти к нему и безумными ласками заставить любить ее так же, как он любил своего Бога. Священник днем, властелин ночью; проникнутый гордыней игрок, безумно влюбленный в призрак Кларимонды, он позволяет ей выкачивать у него кровь, чтобы поддерживать иллюзорное и непрочное существование: «Однажды утром я сидел у ее постели и завтракал за маленьким столиком, потому что не хотел ни на мгновение с ней расстаться. Я нечаянно и довольно глубоко порезал палец фруктовым ножиком. Тотчас показалась кровь, несколько пурпурных капель брызнули на Кларимонду. Ее глаза засветились, на лице появилось незнакомое мне выражение дикой и свирепой ярости. Она проворно, с ловкостью животного, словно кошка или обезьяна, соскочила с постели и, бросившись ко мне, принялась с непередаваемым сладострастием высасывать ранку. Она потягивала кровь мелкими глотками, медленно и прилежно, подобно тому, как истинный ценитель смакует херес или сиракузское вино. Она полуприкрыла веки, и зрачки ее зеленых глаз из круглых сделались продолговатыми. Время от времени она прерывалась, чтобы поцеловать мне руку, потом снова прижимала губы к краям раны, выдавливая еще несколько алых капель. Когда она увидела, что кровь больше не идет, она встала, с влажными блестящими глазами, румяная, словно майская заря, с посвежевшим лицом, теплыми мягкими руками, словом, прекрасная, как никогда, и совершенно здоровая.
«Я не умру! Я не умру! - повторяла она, повиснув у меня на шее и обезумев от радости. -Я еще долго смогу тебя любить. Моя жизнь заключена в твоей, и все, что у меня есть, дал мне ты. Несколько капель твоей бесценной и благородной крови, которая для меня дороже и лучше всех эликсиров на свете, вернули мне жизнь». Наконец, старик священник, сжалившись над Ромуальдом, повел его на кладбище, где лежал проклятый прах Кларимонды, которую он не мог забыть несмотря ни на что.
Современный вампир - является ли это признаком эпохи материализма? - намного ближе к реальности и не стремится соединять любовную судорогу с питающим укусом. Просвещенный печальным примером подражателей Дракулы и Кар-миллы, которых любовное увлечение привело на костер, он стал осторожнеее и
довольствуется погоней за кровавой пищей. Так, герцогине Ополченской, богатейшей даме-вампирше, изображенной Жаном Ре («Кладбищенский сторож»), совершенно безразлична внешность сторожей, которых она нанимает охранять свой мавзолей. Ее интересует только их здоровье и количество плазмы, которое она сможет получать от них, перед тем усыпив их при помощи наркотика. В том же роде вампиры Поля Феваля, Горча и его сербская семья («Записки неизвестного» Алексея Толстого),
На самом деле рассказ называется «Семья вурдалака. Неизданный отрывок из записок неизвестного». — Прим. пер.
точно так же, как «Вампир» Жана Мистлера и «Чупа-дор» Клода Сеньоля.