Кочевые народы степей и Киевская Русь - Толочко Петр Петрович (книги бесплатно TXT) 📗

П. П. Толочко

Кочевые народы степей и Киевская Русь

Введение

Приведенный в качестве эпиграфа прекрасный поэтический образ Александра Блока как бы продолжил мысль Александра Пушкина о том, что образующееся европейское просвещение было спасено от монгольских варваров растерзанной Русью.

Несмотря на попытки ряда историков изменить это хрестоматийное представление о характере нашествия монголо-татар на Русь и даже переложить вину за их кровавые походы на самих же русских, как это делал Л. Н. Гумилев, реальная жизнь, отраженная в письменных и археологических источниках, подтверждает правоту гениальных русских поэтов. Более того, сказанное ими справедливо и по отношению к предшествующим периодам взаимоотношений славян и Руси с кочевым миром степей. Со времен Великого переселения народов по XIII в. восточные славяне вынуждены были вести изнурительную борьбу с гуннами, аварами, хазарами, болгарами, утрами, печенегами, торками, половцами, монголо-татарами.

Объективно, славяне и Русь действительно заслонили собой европейские народы от опустошительных вторжений кочевников. Осознавала ли это просвещенная Европа? Несомненно. Примером этому может служить, в частности, утверждение византийского историка Никиты Хониата о том, что христианский русский народ спас от нашествия половцев Византию.

Пушкину, а вслед за ним и многим историкам, казалось, что Европа не оценила по достоинству этот великий подвиг Руси. Возможно, это и так. Однако предъявлять ей счет за это, как, впрочем, и кочевникам за их нашествия, мы вряд ли вправе. История была такой, какой ей предопределено было быть, и историки должны не судить, а лишь объективно представить ее ход, объяснить, по возможности, причинно-следственные ее связи.

Длительное противостояние кочевых народов степей и оседлых славянорусов было исторически и географически обусловлено и не зависело от злой либо доброй воли его участников. Периодические выходы огромных масс кочевников из Азии в степи Восточной Европы обусловливались объективными факторами, главными из которых были: давление избытка населения на производительные силы, а также природные катаклизмы. Палеоклиматологами установлена определенная цикличность теплых и засушливых, а также прохладных и влажных периодов в прикаспийско-причерноморских степях. Аналогичные процессы происходили и в азиатских степных регионах. К счастью для кочевых народов, климатические ритмы в различных регионах не совпадали. Эти же факторы во многом объясняют и поведенческие стереотипы степного населения по отношению к оседлому. Особенно агрессивными становились кочевники в засушливые периоды, когда от знойного солнца выгорали травы, пересыхали небольшие степные реки и озера. В такие периоды степь не могла прокормить своих насельников, и они устремлялись в лесостепные районы, занятые земледельцами. Столкновения, часто кровавые, становились неизбежностью.

Эти события достаточно полно отражены в русских летописях, а также в хрониках других стран. В ряде исследований, посвященных трудным взаимоотношениям кочевников и Руси, идея принципиального их противостояния объявлена искусственной и надуманной, идущей от Русской православной церкви [1]. Эта мысль, впервые сформулированная В. А. Пархоменко, была поддержана и развита в наше время Л. Н. Гумилевым. Он полагал, что «куманофобия» родилась под пером русских церковных книжников уже в XII в., причем была, на его взгляд, позаимствована ими у католической церкви [2]. Искусственно усложненной считал Л. Н. Гумилев и ситуацию с монголо-татарским нашествием. По мнению Гумилева, масштабы катастрофы Руси сильно преувеличены летописцами и последующими историками, а, кроме того, монголы искренне хотели мира с русскими, но после предательского убийства их послов в 1223 г. и неспровоцированного нападения на Калке мир стал невозможен. Завоевание Руси, однако, не состоялось, поскольку оно якобы и не замышлялось. Правда, русские называли монгольского хана царем и платили в Орду ежегодный «выход», но зато были избавлены от вмешательства ханов во внутренние дела [3].

Как же тогда квалифицировать выдачу ханами ярлыков русским князьям на владение русскими же землями? Как оценить жестокое истребление непокорных князей и бояр, периодические кровопускания на Руси, требования разрушить до основания русские города-крепости? Это разве не вмешательство во внутренние дела русских княжеств?

Можно было бы отнести исследовательскую экстравагантность Л. Н. Гумилева на счет его неприятия господствовавшей официальной оценки роли кочевников в истории Руси. Но такой, по сути, никогда и не было. Если С. М. Соловьеву, В. О. Ключевскому, Н. И. Костомарову казалось, что «борьба со степным кочевником, половчином, злым татарином, длившаяся с VIII почти до конца XVIII в., — самое тяжелое историческое воспоминание русского народа» [4], то П. В. Голубовский, В. Г. Ляскоронский, М. С. Грушевский отмечали и положительные моменты в истории русско-кочевнических отношений. Аналогичная ситуация имела место и в советской историографии. Наряду с утверждениями об извечной борьбе «леса и степи» и ее негативной роли для жизни славян и Руси, содержавшимися в трудах А. Н. Насонова, В. Т. Пашуто, Б. А. Рыбакова, Г. Г. Литаврина и других историков, высказывались также мысли и о конструктивном начале русско-кочевнических контактов. Кроме В. А. Пархоменко своеобразной «простепной» ориентации придерживались М. Н. Покровский, А. Ю. Якубовский, С. В. Юшков. Справедливости ради следует отметить, что в большей мере эти оценки относятся к печенегам и половцам. «Представлять себе половцев в виде некой темной азиатской силы, тяжелой тучей висевшей над представительницей европейской цивилизации — Киевской Русью, — писал М. Н. Покровский, — у нас не будет ни малейшего основания» [5]. Б. Д. Греков рассматривал печенегов не только как внешнюю силу, но и как внутреннюю. Много их осело на территории Киевского государства и растворилось в русской массе [6].

Выводы П. В. Голубовского, Б. Д. Грекова, А. Ю. Якубовского об определенной этнической интеграции кочевников и русских, особенное зонах их постоянного взаимодействия, нашли дальнейшее развитие в трудах Л. Н. Гумилева. Справедливо предположив, что «переход трех пассионарных групп, выделившихся из трех степных народов: кангалов (печенеги), гузов (торки) и куманов при столкновении с Киевским каганатом создал ситуацию этнического контакта» [7], он затем довел эту мысль до абсурда. «Ситуацию этнического контакта» Л. Н. Гумилев возвел в ранг «единой этносоциальной системы», или «симбиоза», причем распространил этот вывод не только на печенегов, торков и половцев, но также и монголо-татар [8]. Одним из главных аргументов этого явился авторский тезис «экономико-географического единства региона, в котором сочетались зональные и азональные ландшафты» и определялась «необходимость создания целостной хозяйственной системы, где части не противостоят друг другу, а дополняют одна другую» [9]. Приходится признать, что и эта мысль, не лишенная рационального зерна, слишком абсолютизирована. Безусловно, региональный взаимообмен имел место. Но в течение всего Средневековья южнорусские степи представляли собой отдельную не только естественно-географическую, но и этнополитическую систему, которая хотя и взаимодействовала с лесостепной земледельческой, но никогда не составляла с ней единого хозяйственного целого.