О геополитике: работы разных лет - Хаусхофер Карл (первая книга .TXT) 📗
Это, естественно, заметно и в определении географического понятия, которое нам предстоит рассмотреть.
Даже там, где есть надежда найти самые прочные границы, где, как мы полагаем, можно сразу же нанести линии, например, в отношении моря — самого могущественного жизненного пространства, принуждаемого при его воле, приспособлении или разрушении к покорению, — граница (прибойная кайма, выемка, приливы и отливы…) представляет собой естественно расширяющуюся и стягивающуюся полосу, которая часто заполнена хозяйственными предприятиями (например, добыча соли)! Достаточно лишь точно пройти вдоль морского побережья, пляжа или задать вопрос: где кончаются территориальные воды? — или же, принимая во внимание статистику населяющих побережье “амфибионтов” в Южном Китае или Японии, спросить: кто является жителем побережья, реки или моря?
Провести четкую линию между анэйкуменой и эйкуменой на суше удается лишь в отдельных местах и убедительно не всегда здесь, так как и считающиеся незаселенными пространства почти повсюду проницаемы при огромной воле к жизни. Обозначенная линия для признаваемых незаселенными зон пунктирна, произвольна, и при этом все равно, будет ли такая попытка предпринята по отношению к подземной среде (chtonisch), т.е. определяемой почвой, или по отношению к климатической (klimatisch), т.е. определяемой осадками, нехваткой воды или ее избытком. Каждая раса, каждый народ, каждый путешественник и ученый проведут эту линию по-разному: русский, китаец, японец, малаец, тибетец; каждый по-своему нанесет ее, к примеру, на карту Северной, Центральной или Юго-Восточной Азии.
Закаленный житель горной страны, для которого снег естественное явление, еще может выстоять, в то время как живущий на побережье японец, обитатель романского Средиземноморья давно уже перестали пассивно сопротивляться суровостям климата! Поселения якутов, жилища жителей Шпицбергена, юрта тибетца, в которой он теснится с семьей, неприемлемы для поселенцев, привыкших к мягкому климату. Житель гор вновь селится над горными осыпями Гольдау и Плюрса; те, кто любят наслаждаться горячими естественными ваннами в расщелине кратера вулкана — чего лишен житель лесов и равнин, — снова покрывают террасами полей Иводзиму, Сакурадзиму, Помпеи.
А для питающегося морскими продуктами человека Южных морей — малайца вполне сносные условия существования там, где для немалайца они чудовищны; ведь последний не сможет, ныряя с ножом в зубах, добывать в рукопашной схватке под водой из буруна атолла крупную хищную рыбу. [с.29]
Следовательно, относительность действует и здесь. И все же, сознавая ее, мы должны стремиться к ясным определениям границы. Необычайно убедительное предостережение политической географии состоит в том, чтобы, принимая во внимание все отличительные особенности, искать компромиссы и прежде всего помогать находить их в практической политике — само собой разумеется, при самом благоприятном руководстве, обеспечивающем долговечность защищаемой этой границей собственной жизненной формы.
При этом большая трудность в том, что как статика и динамика границы, так и ее психологическая и механическая констатация находятся в постоянном столкновении. Необходимо только внести ясность в чудовищный разрыв между исследованиями вроде книги Э. Лукка “Grenzen der Seele” (“Границы души”) и авторитетными методами венской статистической школы вроде применяемых статистическим семинаром в Венском университете (В. Винклер), посвященным вопросам населения, хозяйства и культуры сопредельных с германским бытом земель, и вытекающими из книги Эмануэля Жубера “Statistischen Forschungsmethoden” (“Статистические методы исследования”) (Вена, 1921 г.), помня при этом, что обе крайности важны для тех, кто исследует сущность границы. Или же представим себе скачок от метода восприятия психологии народов, использованного Стефаном Цвейгом в книге “Drei Meistern” (“Три творения”) для различий британского, французского и русского самопредставления, к численному сопоставлению британцев, немцев, французов, русских, их примет. Однако как один, так и другой метод с его ложной концепцией типов, использованный сам по себе, обязательно ведет и к ложному пониманию разграничений. Из этого следует, без нужды в дополнительных разъяснениях, что для правильного воспитательного воздействия музеев в этнологии нельзя отделять искусство народов от других проявлений их жизни. Принцип “L'art pour l'art” в данном случае столь же ложен, как буйство цифр и идея, стремящаяся видеть лишь массы и числа.
Следовательно, не противопоставляя философские, социологические и статистические подходы к понятию границы, можно все же приходить к мало-мальски сопоставимым результатам. Таким образом, мы ощущаем в одной из важнейших сфер эмпирической деятельности во имя сохранения на Земле нашего, как и любого другого, народного духа, что слишком точная и педантичная ведомственная разобщенность и факультетская обособленность — более чем препятствие, это одна из величайших опасностей! Если Вагнер как географ-практик поучает нас, требуя видеть “четкие внешние границы как формы проявления прогрессирующих состояний”, то он все еще находится под впечатлением длительного мирного периода, который вовсе не правило, а скорее исключение, и подводит к полемическому выводу, что неясные внешние границы в Центральной Европе означают шаг назад! [с.30]
Эмпирика границы раскрывает более безжалостно, чем теория, и “относительную ценность языковой границы как границы культуры”, ее необыкновенное различие v — к примеру, между подобной валу языковой границей на Западе нашей собственной народной земли с “камнями, выпавшими из великой стены”, и взаимопроникновением германцев 7 , славян и жителей Промежуточной Европы (Zwischeneurope) с их тремя большими, соприкасающимися языковыми образованиями на Востоке. Мы часто обнаруживаем, что общественные науки, поощряемые естественно лингвистикой, переоценивают языковую границу, и это, к нашему большому сожалению, привело, например, к насильственной эвакуации или вытеснению в чужеземные области дружественные малые народы, близкие по своей культурной воле к нашей культурной почве и нашему государству (вопрос о мазурах, родственно-дружественные немцам словенцы в Каринтии 8 , навязывание польского литературного языка в Силезии; вопрос о венедах; фризах 9 — как угнетенном меньшинстве и т.д.).
Стало быть, единое стремление к жизненной форме, к реализации своей культурной силы и хозяйственных возможностей, своей личности в растущем жизненном пространстве показывает нам эмпирику как решающий фактор для нации, охваченной желанием защищать границу. Такое понимание позволяет прийти к плодотворным результатам и к жизненной стойкости, к стабильности (vivere), и она имеет примат над философствованием и должна оставаться таковой. [с.31]
ПРИМЕЧАНИЯ
(с.27) Ratzel F. Erde und Leben. Bd II. S. 595, где этот факт приведен как пример воздействия нехватки пространства.
(с.27) Ratzel F. Erde und Leben. Bd II. S. 550.
(с.27) Lucretius Cams I. Vers 659, 965 ff., 995 до примерно 1045.
(с.28) Ratzel F. Hohengrenzen und Hohengurtel // Kleine Schnften. Bd II. Munchen, 1906. S. 173.
