Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович (библиотека книг .TXT) 📗
Но чем очевиднее это становится для всех, тем в большей степени власть избегает всего, что стало для нее обязательным после ее же собственных решительных действий. Повторю еще раз, одно дело — пободаться аж с самим Бушем, а другое дело — оказаться на рандеву с Историей.
Настойчивые заявления власти о том, что «мы с пути не свернем» (с какого пути? что это за путь, с которого нельзя сворачивать в определенных условиях?), что империи в прошлом (а Объединенная Европа — не империя нового типа?), были не только ошибочными (сейчас-то уже слишком очевидно, насколько), но и странными. Эту политическую странность надо было исследовать в ее соотнесении с идеей развития.
Я назвал эту странность переходом от политической мантры «всё в шоколаде» — к политической мантре «ништяк — рассосется». И впрямь ведь — все ответы власти на аргументы в пользу скорейшего преобразования политической системы сводились к тому, что «нечего драматизировать: оно, глядишь, само собой рассосется». Под тем «оно», которое должно само собой рассосаться, подразумевалась международная напряженность, вызванная нарушением Россией неформального «кодекса Акелы», о котором я говорил выше.
Ты долго и настойчиво объясняешь, что, согласно «кодексу Акелы», преступление (нарушение этого паскудного кодекса) требует наказания. Что это вопрос почти метафизический, то есть неотменяемый.
Ты объясняешь, что в противном случае «кодекс Акелы» (чья капитализация исчисляется сотнями триллионов долларов) должен быть выброшен на помойку. Ты объясняешь, что на стратегическом общемировом горизонте нет — в силу концептуальной вялости России в первую очередь — ничего, что могло бы быть альтернативой «кодексу Акелы».
Ты это объясняешь… Но страх перед Командором по имени История так велик, что тебя выслушивают, понимают, к чему ты клонишь, и с невротической оптимистичностью заявляют: «А мы верим, что рассосется!»
Сразу же хор голосов подхватывает: «Да-да, конечно же, рассосется!» Ты вспоминаешь в ужасе, что это прямой парафраз горбачевского: «Не надо драматизировать!» Ты наращиваешь убедительность аргументации и ее жесткость. В ответ звучат остальные горбачевские парафразы («нам подбрасывают» и так далее).
В основе, конечно же, страх перед Командором и нечто политически значимое, находящееся в симбиозе с этим страхом. Некая неотменяемая проектность, система табу, система ценностно окрашенных политических аксиом.
«Это все уже было», — думаешь ты и продолжаешь безнадежную по сути полемику. Почему продолжаешь? Потому же, почему герои какого-нибудь Сартра или Камю вели борьбу без надежды на успех. Потому, что такая борьба — твой долг. И не только долг, но и метафизическая обязанность. А еще потому, что никакая борьба не может быть абсолютно безнадежной. Абсолютно безнадежен только отказ от борьбы («нет ничего хуже, чем отказ от борьбы, когда борьба необходима», — сказал Дантон, и был абсолютно прав).
Итак, поскольку формально (по факту тогдашних публикаций и выступлений) именно я взял на себя роль оппонента власти в вопросе об абсолютной необходимости перестройки политической системы во имя спасения народа и страны, то отказаться от осмысления подобной странности и оппонирования властному оптимизму я не мог даже с этой точки зрения. Но ею все не исчерпывалось.
Кое-кто заявлял открыто и во всеуслышанье, что властный оптимизм («рассосется — и точка») вызван моими рассуждениями о необходимости коррекции системы под новые вызовы и угрозы. И что мое оппонирование потому необходимо не только с формальной точки зрения, но и по причинам иного рода.
Не знаю, насколько правы были эти «кое-кто» в своих утверждениях. Могу лишь сказать, что входившие в это «кое-кто» политические интеллектуалы не принадлежали к числу моих горячих поклонников (всегда склонных нечто преувеличивать), что они не были маргиналами, конспирологами или потенциальными «пациентами Кащенко».
Как бы там ни было, отвечать на опасную уверенность по поводу возможности движения все тем же путем и невозможности собирания вокруг России новых государственных сущностей, в чем-то похожих на империю (не более, чем Объединенная Европа, к примеру), было абсолютно необходима
Можно ли это было сочетать с исследованием судьбы развития в России и мире? Не надо ли было сразу же прекратить это исследование и начать с чистого листа дискуссию по поводу преобразования политической системы и государства в условиях новых вызовов и угроз? Мне казалось, что надобности в прекращении исследования судьбы развития в связи с новой политической ситуацией нет. И я оказался прав.
Другое дело, что у моей фактологии, той самой, которую я называю Текст, появлялся тем самым новый пласт, новый уровень текстуальной периферий. Этот уровень заполнялся прямой, корректной, но настойчивой полемикой с действующим властным субъектом.
Я предлагаю читателю ознакомиться с этой полемикой, снабженной минимальными необходимыми комментариями. Отказ власти от рандеву с Историей и перехода к иным параметрам государственности, иным, мобилизационным, формам управления обществом породил нарастающее политическое и социальное неблагополучие. Мне было ясно, что соединять диалог о развитии и обсуждение этого неблагополучия можно лишь до тех пор, пока неблагополучие не станет слишком острым. А также пока есть надежда быть услышанным. В московских политических салонах все чаще называли мой газетный марафон «письмами к царю». Ясно было, что подобный роман в письмах лимитирован и эстетически, и этически. Да и гносеологически тоже.
В момент, когда процесс обострился донельзя, я прервал этот жанр в связи с исчерпанием сразу всех названных лимитов. Но за время, в течение которого еще можно было вести полемику в двойном — политическом и концептуальном — ключе, удалось не только о чем-то поспорить и о чем-то предупредить, но и что-то понять. Очень редко, кстати, политическая злободневность расширяет, а не сужает горизонты понимания исследуемого предмета. Но тут произошло именно такое резкое расширение. Подвергнув критике чужую позицию и сформировав собственную, я сумел одновременно продвинуться в исследовательском плане.
Мое продвижение сопровождалось очередными откликами все той же элитной пустоты, чьи явные и неявные демарши обсуждались мною в предыдущей части книги. А эти отклики позволили мне не потерять связь между очень сложно соотносящимися уровнями исследуемой текстуальности.
Новый и последний ее уровень, формированию и осмыслению которого я посвящаю данную часть своего исследования, успел сложиться как раз в момент, когда острота процесса вошла в антагонистическое противоречие с любым концептуальным «действом», осуществляемым на страницах политической газеты.
Подведя черту под формированием многоуровневого Текста, я вернулся (но уже за пределами газетного марафона) к рассмотрению фундаментальных вопросов развития. Тех вопросов, которые до обострения политического процесса предполагал обсудить в газете. Знакомству читателя с рассмотрением общих вопросов я посвящу следующую часть своего исследования.
В этой же части я сформирую последний уровень исследуемого мною Текста, заполнив его концептуально значимой политической полемикой, превращающейся постепенно в скелет той самой теории развития, ради построения которой я и начал концептуально-политический марафон на страницах газеты «Завтра».
Я сознательно вывожу из этой части исследования те фундаментальные наработки, которые все же опубликовал в постцхинвальский период. Здесь — лишь о том, что имело концептуально-полемический характер и превращалось по ходу полемики в скелет искомой политической теории развития.
Уже 3 сентября 2008 года я, отложив в сторону все фундаментальные наработки, сделанные в летний период, предложил концептуализацию кавказского конфликта. Не практическое осмысление его, как перед этим, а именно его концептуализацию. Причем не только концептуализацию как таковую, но и концептуализацию, связанную с развитием. С этого момента и по момент такого обострения процессов, при котором любая концептуализация на тему о развитии является «бегством от реальности», я сделал несколько полемических записей в своем интеллектуальном полевом дневнике. Каждая — размером в газетную полосу. Настало время свести их в единую, снабженную минимальными комментариями, текстуальную целостность — третий по счету уровень периферии формируемого и исследуемого мною Текста, Текста политических и метафизических судеб. Если есть «Книга Судеб», то почему не быть подобному Тексту со всеми его уровнями, дополняющими друг друга?
