Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция - Млечин Леонид Михайлович (электронная книга txt) 📗
— Кто тебе предложил (в смысле подсунул) эту кандидатуру? Я рассказываю о кандидате, о том, что он был давно в резерве на замещение этой должности, что его орготдел изучал. А он мне в ответ:
— Ты думаешь, орготдел не связан с группировками? Нет, ты еще поизучай эту кандидатуру, а затем примем решение.
Такое поведение объяснялось не только его чрезвычайной мнительностью, боязнью “московских кланов”, но и тем, что он очень плохо знал московский актив лично (в отличие от Свердловска, где ему были известны все и вся)…»
Постепенно у самого Ельцина копились раздражение и недовольство — решения принимаются разумные, секретари и в горкоме, и в райкомах новые, а в целом ничего не меняется. Ельцин полагал, что все можно исправить, если радикально обновить партийный аппарат, посадить новых людей и заставить их работать. Мысль о том, что понадобятся куда более глубинные преобразования, придет к нему нескоро. Ельцин не понимал, что самый хороший секретарь райкома не в состоянии наполнить магазины продуктами и построить столько квартир, сколько необходимо.
Борис Николаевич сам заходил в магазины, в заводские столовые, стараясь застать продавцов и поваров врасплох, проверял, что продается, что спрятано под прилавком. Его охранник Александр Васильевич Коржаков записывал замечания первого секретаря, потом ехал в горком, сам звонил секретарю горкома, курирующему торговлю, сообщал, как прошла проверка, и диктовал замечания. Так Коржаков привыкал делать не свое дело. Собственно, он в этом не был виноват, его приучили.
Ельцин сменил двадцать три из тридцати трех первых секретарей райкомов. Приезжая на бюро горкома, ни один первый секретарь райкома не знал, кем он вернется назад. Самое тесное общение с хозяином города не избавляло от жесткой критики и увольнения. Сначала это производило колоссальное впечатление на москвичей, которые видели, что сметается целая генерация партийных чиновников, не вызывавших у людей никаких чувств, кроме презрения.
Потом острота впечатлений притупилась. Прежние чиновники исчезали, появлялись новые, но точно такие же. На Ельцина в ЦК пачками шли жалобы от обиженных чиновников. Его поведение искренне возмущало партийных коллег. Они считали, что Ельцин подрывает основы власти.
И в ЦК им были недовольны: где перемены? А тут еще разладились отношения с Лигачевым. Михаил Сергеевич поначалу передал Лигачеву все полномочия второго секретаря, поручая ему делать то, чем не хотел заниматься сам: проводить кадровую чистку, закручивать гайки, осуществлять повседневный контроль.
Егор Кузьмич достиг пика своего влияния, и от него многое зависело в чисто практических делах. Он хотел все знать и старался во все влезать. Он держался нарочито строго и жестко, считая, что любое проявление либерализма, нарушение иерархии взаимоотношений между начальником и подчиненным губительно для руководящей и направляющей роли партии.
Ельцин был не единственным, кто жаловался на мелочную опеку Лигачева, но Борису Николаевичу доставалось больше других. Егор Кузьмич намеревался держать московского секретаря в ежовых рукавицах. Полагал, что Ельцин по гроб жизни обязан ему за перевод в столицу. Но Борис Николаевич не испытывал таких чувств. Лигачев, видимо, быстро разочаровался в своем выдвиженце. Он не любил своенравия и знал, как «прищемить хвост». Дергал Ельцина по мелочам, по каждому поводу заставлял отчитываться, считая, что таким путем укротит строптивого.
А Борис Николаевич просто перестал ходить на секретариаты ЦК и при случае сам атаковал Егора Кузьмича. Динамизм Ельцина не многим нравился в политбюро. Опытные партийные чиновники почувствовали, что и отношение Горбачева к Ельцину изменилось к худшему.
Первоначально Горбачеву нравилось, как действует неутомимый Ельцин. Он хвалил Бориса Николаевича за то, что тот решительно очищает столицу от гришинского наследства. Генеральный секретарь надеялся, что Борис Николаевич, выполняя его указания, покажет, чего можно добиться под знаменем перестройки. Но особыми успехами Москва похвастаться не могла (как, впрочем, и вся страна). Зато сам Ельцин стал как бы теснить Горбачева в сознании людей. На фоне московского секретаря Михаил Сергеевич казался вялым и консервативным. Горбачев хмурился, а тонко улавливающие настроения начальства высшие партийные чиновники сразу сообразили, что Ельцин больше не фаворит, и стали держаться от него подальше.
В августе 1986 года второго секретаря столичного горкома Василия Захарова срочно вызвали к Горбачеву. Генеральный предложил пост союзного министра культуры:
— По существу проблем культуры — ты ситуацию знаешь, а по крупным проблемам мы с тобой поговорим позднее.
Захаров спросил: а как к этому отнесся Ельцин?
— Я с ним говорил о тебе месяца два назад, — объяснил Горбачев. — Он был против, говорил, что сработался с тобой. Просил подождать. Мы подождали. Ситуация не изменилась, поэтому неделю назад я снова с ним переговорил, и он вынужден был согласиться…
Через полчаса на политбюро Захаров был утвержден министром. Василий Георгиевич поехал в горком попрощаться с Ельциным, посетовал: что же отпустили?
Тот развел руками:
— А что я мог сделать? У меня была надежда: вдруг ты откажешься?
«Это меня просто поразило! — вспоминал Захаров. — Он не нашел мужества отказать генеральному секретарю, а от меня ждал невозможного! После долгой и теплой беседы он вдруг говорит:
— А знаешь, я думаю, что тебя забирают не случайно — просто меня обескровливают.
Я тогда отнес это на счет его мнительности».
А Ельцин действительно чувствовал себя в изоляции. На политбюро отмалчивался. Но Горбачев не давал ему молчать, просил Бориса Николаевича тоже высказываться. Это привело к еще большему обострению отношений.
На заседании политбюро, где обсуждался проект доклада Горбачева к семидесятилетию Октября, Ельцин высказал массу замечаний. Михаил Сергеевич буквально взорвался и наговорил Борису Николаевичу много неприятного. После этого заседания отношение Горбачева к первому секретарю Московского горкома резко изменилось. Он как бы не замечал Ельцина. Это был очень дурной признак. Ельцин не наивный человек. Понимал: при таких отношениях с генеральным секретарем долго не проработаешь. Так оно и произошло. Эти годы стали разрушительными для здоровья Бориса Николаевича.
«Ельцин стал срываться, — писал академик Чазов, — у него нарушился сон (по его словам, он спал всего три-четыре часа в сутки), и в конце концов он попал в больницу. Эмоциональный, раздраженный, с частыми вегетативными и гипертоническими кризами, он произвел на меня тогда тяжкое впечатление. Но самое главное — он стал злоупотреблять успокаивающими и снотворными средствами, увлекаться алкоголем.
Честно говоря, я испугался за Ельцина, потому что еще свежа была в моей памяти трагедия Брежнева. Ельцин мог пойти по его стопам (что и случилось впоследствии, причем в гораздо худшей форме).
Надо было что-то предпринимать. Я обратился за помощью к известному психиатру, которого считал лучшим по тем временам специалистом в этой области, члену-корреспонденту Академии медицинских наук Рубену Наджарову. Состоялся консилиум, на котором у Ельцина была констатирована появившаяся зависимость от алкоголя и обезболивающих средств…
Наши рекомендации после консилиума о необходимости прекратить прием алкоголя и седативных препаратов Ельцин встретил в штыки, заявив, что он совершенно здоров и в нравоучениях не нуждается. Его жена Наина Иосифовна поддержала нас, но на ее просьбы последовала еще более бурная и грубая по форме реакция. К сожалению, жизнь подтвердила наши опасения, и через десять лет этот сильный от природы человек стал тяжелым инвалидом…»
Бунт в Москве
Почему осенью 1987 года Ельцин вдруг взбунтовался, не сумел объяснить ни он сам, ни кто-либо другой. Это глядя из сегодняшнего дня мы знаем, что Борис Николаевич интуитивно поступил правильно, что этот бунт со временем и сделал его народным любимцем и первым президентом России. Но никто, в том числе он сам, тогда и представить себе не мог такого фантастического поворота событий.
