Политэкономия войны. Как Америка стала мировым лидером - Галин Василий Васильевич (книги онлайн TXT) 📗
Крупный публицист либерального толка Н. Энджел в межвоенные годы доводил мысль до логического конца: «Баланс сил» в действительности всегда означает стремление создать превосходство сил на нашей стороне… В этом весь raison d'etre «баланса сил». Принцип «баланса сил» означает в действительности требование превосходства… требование превосходства сил означает акт агрессии»{788}.
Метод поддержания «баланса сил», предлагал в 1930-х г. профессор лондонской школы экономики Макиндер. Он говорил о нескольких клиньях, которые англосаксы должны вбить в центральный регион, чтобы втянуть сухопутные армии противника в последовательность локальных конфликтов… ведущихся под политическими, религиозными или этническими лозунгами{789}. «Метод Макиндера», был не нов и являлся лишь очередной разновидностью старой традиционной «дешевой империалистической политики».
Именно эту политику имел в виду Вильгельм II, утверждая, что создание «Миттельойропы», «разбивает вдребезги ее (Британии) теорию баланса сил, то есть ее стремление стравить друг с другом европейские народы, к своей выгоде»{790}. Аналогичное мнение высказывали крупнейшие немецкие промышленники вроде Ф. Тиссена, которые считали, что «франко-германское сближение более важным, чем англо-германское, во всяком случае, в целях умиротворения Европы. Англия традиционно желала рассорить страны Европейского континента…»{791}.
Не случайно Гитлер, начав борьбу против Англии, «охарактеризовал ее не как просто германо-английский конфликт, а как вопрос выражения общеевропейских интересов, т.е. создания Пан-Европы — это высказывание фюрера приводит историк Дж. Лукач в книге с красноречивым названием «Последняя европейская война, 1939–1941»»{792}.
Что касается отношения Америки к Германской Единой Европе, то здесь сталкивались две диаметрально противоположные политические силы. Первую из них представляли изоляционисты. Их позицию передавал У. Буллит в 1934 г.: «Самое разумное для США — это отказаться от всяких попыток участия в решении международных проблем и замкнуться в себе. Это настроение, которое сейчас преобладает в самых широких кругах США…»{793}. Пример рассуждений крайних изоляционистов приводил У. Додд: у сенатора Д. Бейли «просто поразительные взгляды. Он рассуждает точь-в-точь как национал-социалист. Будь его воля, он прекратил бы всякую торговлю с Европой. Он сторонник установления господства Германии над всей Европой, Соединенных Штатов — над обеими Америками, а Японии — над Дальним Востоком. Он был бы рад, если бы Германия поработила Англию: тогда Канада, разумеется, досталась бы Соединенным Штатам. Большинство присутствовавших за обедом согласилось с этой идеей крупных предпринимателей о том, что три великих мировых державы должны объединиться и подчинить себе малые нации вроде поляков и голландцев»{794}. Позже сенатор добавлял: «погодите, скоро мы будем расстреливать людей, подобно тому, как это делает Гитлер»{795}.
Вторую силу представляли собой вильсонисты, отстаивавшие глобальные интересы США. Идеологическим наследником В. Вильсона стал Ф. Рузвельт. По мнению Рузвельта, европейская война «угрожала перераспределением колониальных ресурсов в пользу Германии…»{796}, но в не меньшей мере она угрожала и политическим принципам, которые отстаивал Рузвельт. И 5 октября 1937 г. Рузвельт произнес так называемую «карантинную речь», означавшую начало отхода от официального изоляционизма: «К сожалению, эпидемия беззакония распространяется. Отметьте это себе хорошенько! Когда начинается эпидемия заразной болезни, общество решает объединиться и установить карантин больных, чтобы предохранить себя от болезни»{797}. А. Шубин в связи с этим отмечает: «Вроде бы в речи говорилось об изоляции от войны («изоляционизм»), но с применением силы. А чтобы устанавливать карантины, Америка должна была выйти за пределы американского континента»{798}. В1939 г. своей речи Рузвельт приравняет к государственной измене поведение крайних изоляционистов: «речь идет о спасении США, как части мира от экономической катастрофы, в случае дальнейшей агрессии…»{799}.
Дилемму разрешила Вторая мировая война, казалось, навсегда похоронившая планы создания Единой Европы. Незадолго до смерти Гитлер скажет «Я был последней надеждой Европы»{800}. Некрологом на гибель этой «надежды» станет запись в дневнике П. Дриё в августе 1944 г.: «Англосаксонский мир сейчас многократно могущественней, русский мир тоже многократно могущественней. Слишком поздно пришел он (Гитлер) в изрядно постаревшую и чудовищно сузившуюся Европу… Поражение Гитлера после поражения Наполеона, Людовика XIV, Карла Пятого, Карла Великого, похоже, доказывает нежизнеспособность Европы. Она будет разграблена и отодвинута на задворки, как коллекция греческих полисов»{801}.
Право самоопределения
Я посмотрю, достойны ли вы быть нацией.
Наполеон — в ответ на мольбы поляков воскресить Польшу, 1806 г.
Разделение людей по национальному признаку лежит в основе либеральных принципов демократии со времен Солона. Это неизбежный и объективный процесс, отмечал С. Витте:«Люди созданы так, что стремятся к свободе и к самоуправлению. Хорошо ли это для человечества вообще или для данной нации в частности, это вопрос с точки зрения практики государственного управления довольно праздный, как, например, праздный вопрос — хорошо ли, что человек до известного возраста растет или нет?»{802}
Однако у святых принципов свободы и самоуправления была и обратная сторона медали, которая и объясняет, почему первая волна современных национальных государств возникла столь поздно — в период либерально-буржуазной Реформации. В ту эпоху происходило становление капитализма, в религиозно-протестантской основе которого лежал принцип избранности для спасения. Главным критерием отнесения к числу избранных являлось богатство. На межнациональном уровне отнесение к когорте избранных проходило по национальному признаку, став одним из главных условий устойчивости новой системы и ее способности к развитию. Немецкий экономист Ф. Лист в этой связи утверждал: «…Национальный дух пускает корни только на почве общего благосостояния… только из единства материальных интересов возникает единство моральное, и только из того и другого —национальная мощь. Какую цену могут иметь все наши усилия… без гарантии устойчивости нашей национальности!»{803}
Избранность по национальному признаку вколачивал в общественное сознание принцип эпохи создания стартовых капиталов, утверждавший, что никто не может разбогатеть не нанося убытка другому. Этот принцип вытекал из фундаментальных основ капитализма, согласно которым, капитализм не может существовать без внешних источников развития. Эта данность определяла характер капитализма, как непрерывного движения, непрерывной экспансии. Не случайно самым популярным бизнесом эпохи Реформации стал военный грабеж соседних государств. Войны стали носить именно национальный характер, убивать и грабить стали по национально-государственному признаку. Как сформулировал в 1793 г. Р. Палмер, «закончились войны королей; начались войны народов»{804}. Относительная безопасность и право в той или иной мере обеспечивалось только в рамках национального государства.
Со временем милитаристские войны уступили место торговым. Автор доктрины laissez-faire Д'Аржансон в 1751 г. говоря о них[81] восклицал: «О ненавистное нежелание достичь величия не иначе, чем путем унижения соседей!»{805}. Фундаментальность этого принципа полтора века спустя подчеркнет один из творцов Версальского мира премьер-министр Франции Клемансо: «Национальности это реальная вещь… Процветание нации… достигается в основном за счет соседей»{806}.
Однако непрерывные войны с сопоставимыми соперниками в итоге приводили к разорению не только проигравших, но и победителей. На счастье Европы страны, имевшие выход к морю, быстро нашли другой объект экспансии — дикие заморские колонии, «освоение» которых стоило гораздо дешевле, а прибыли приносило во много раз больше, чем война с соседом.
