Мировая революция и мировая война - Роговин Вадим Захарович (читаемые книги читать txt) 📗
В день выхода статьи временный поверенный в делах Франции Пайяр посетил Молотова и выразил ему недоумение по поводу этой фразы «Известий». В ответ Молотов заявил, что данная фраза «является формально неточной». Когда же Пайяр спросил, отражает ли статья «Известий» мнение советского правительства, Молотов стал фарисействовать, утверждая, что в ней выражено «мнение газеты… Прежде „Известия“ являлись органом ЦИК СССР, теперь же в заголовке указано, что это орган Советов депутатов трудящихся, которые являются местными органами… тем самым „Известия“ нельзя считать официозом» [463].
В Берлине статья «К международному положению» в совокупности с известием об отставке Литвинова была воспринята как приглашение к «сближению» СССР и Германии, на что последовала незамедлительная реакция нацистских верхов. 12 мая Астахов докладывал в Москву, что «немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений… Можно пока констатировать как несомненный факт лишь одно — это заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели называются их настоящими именами и по официальным должностям без оскорбительных эпитетов» [464]. 15 мая глава восточноевропейского отдела германского МИДа Шнурре, затрагивая в беседе с Астаховым тему улучшения советско-германских отношений, заверял об отсутствии у Германии каких бы то ни было агрессивных намерений в отношении СССР и спрашивал, что нужно сделать для того, чтобы рассеять недоверие советского правительства к Германии [465]. В ответ на это Астахов, согласно записи Шнурре, «стал подробно объяснять, что между Германией и Советской Россией нет конфликтов во внешней политике и, следовательно, нет оснований для враждебности между обеими странами. Правда, в Советском Союзе есть чёткое ощущение угрозы со стороны Германии. Несомненно, это ощущение угрозы и чувство недоверия Москвы можно было бы устранить». На вопрос Шнурре о ходе англо-советских переговоров, Астахов заявил, что «при теперешних обстоятельствах вряд ли будут достигнуты те результаты, которых так добивается Англия» [466].
20 мая Молотов впервые в своём новом качестве наркома иностранных дел имел длительную беседу с Шуленбургом. В ответ на предложение германского посла ускорить заключение торгово-кредитного соглашения, он заявил, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. «На вопрос Шуленбурга о том, что следует понимать под политической базой,— писал Молотов в отчёте о беседе, направленном Сталину,— я ответил, что об этом надо подумать и нам и германскому правительству… Посол весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моём заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился» [467].
Шуленбург, немало озадаченный этой фразой Молотова, сообщил в германский МИД, что все его «настоятельные попытки заставить господина Молотова высказать свои пожелания более определённо и конкретно, остались тщетными. Как видно, господин Молотов решил сказать ровно столько, сколько он сказал и ни слова больше. Он известен своим упрямством». Получив это сообщение, Вейцзекер на следующий день отправил Шуленбургу телеграмму: «На основании нынешних результатов Ваших обсуждений с Молотовым мы теперь должны твёрдо стоять на своём и выжидать, не собираются ли русские заговорить более открыто» [468].
Загадочная фраза Молотова на протяжении нескольких недель была предметом размышлений Шуленбурга и деятелей германского МИДа. Это нашло отражение в дипломатической переписке между немецким посольством и берлинскими дипломатами. 22 мая Шуленбург в очередном послании в МИД писал, что слова Молотова могут свидетельствовать о том, что он «желал бы получить от нас более обширные предложения политического характера» [469]. В ответ на это Вейцзекер телеграфировал Шуленбургу, что ради предотвращения союза между Англией и СССР «даже сегодня можно найти довольно широкий круг вопросов для переговоров, в которые мы могли бы включиться, выбрав более верный тон и таким путём внести раздор и затруднения (в отношениях между Советским Союзом и Англией.— В. Р.)» [470].
30 мая Астахов вновь посетил Вейцзекера — на этот раз для обсуждения вопроса о продлении аккредитации торгового представительства СССР в Праге (уже сама по себе соответствующая просьба советского правительства свидетельствовала, что оно признает де факто захват Германией Чехословакии). Вейцзекер заявил, что для Германии непросто согласиться на эту просьбу, поскольку «Москва, может быть, уже поддалась соблазнам Лондона»; поэтому данный сравнительно частный вопрос передан на рассмотрение самого Гитлера. Вслед за этим сообщением Вейцзекер перенёс разговор на политическую тему, напомнив слова Мерекалова о возможности нормализации и даже улучшения советско-германских отношений. Указав на то, что на этом пути «действительно, лежит груда камней», Вейцзекер заявил, что к ухудшению отношений между Германией и СССР, в частности, «приложил руку» польский министр иностранных дел Бек. В этой связи Вейцзекер сослался на кампанию по поводу «Великой Украины» как на пример лояльной политики Германии по отношению к СССР, сказав, что «интерпретация Беком немецкой политики по отношению к Украине оказалась опровергнутой поведением Германии в случае с Прикарпатской Украиной» [471].
В тот же день Вейцзекер отправил Шуленбургу две телеграммы, в которых излагал содержание своей беседы с Астаховым и заявлял, что политический аспект этой беседы был вызван тем, что «в противоположность ранее запланированной политике мы решили сейчас вступить в окончательные переговоры с Советским Союзом» [472].
В телеграмме Вейцзекеру от 5 июня Шуленбург писал, что, ещё раз продумав свою беседу с Молотовым 20 мая, он пришёл к такому выводу: «На самом деле, фактически господин Молотов почти сделал приглашение к политической дискуссии. Наше предложение о том, чтобы вести только экономические переговоры, показалось ему недостаточным… Для меня представляется ясным, что дверь не была захлопнута перед нами и что путь открыт для дальнейших переговоров» [473].
Видимо, даже уклончивого заявления Молотова было достаточно, чтобы в Берлине пришли к выводу о возможности отрыва Советского Союза от блока с Англией и Францией. Об этом свидетельствует речь Гитлера 23 мая на совещании с военачальниками, где он изложил свою «принципиальную установку»: «Столкновение с Польшей, начиная с нападения на неё, может увенчаться успехом только в том случае, если Запад будет исключён из игры. Если это невозможно, то тогда лучше напасть на Запад и одновременно покончить с Польшей» [474].
Это заявление было сделано на следующий день после подписания Риббентропом и Чиано «Пакта о союзе и дружбе между Италией и Германией», получившего в западной прессе название «Стальной пакт» или «Ось Берлин-Рим». Это был открытый военный союз, участники которого брали на себя обязательство помогать друг другу «всеми своими военными силами на суше, море и в воздухе» в случае, если одна из сторон «будет вовлечена в военные действия с третьей державой» [475]. Этот новый шаг, ускорявший наступление мировой войны, требовал быстрого решения вопроса о позиции, которую займёт в предстоящих событиях СССР.
26 мая Риббентроп подготовил проект указаний Шуленбургу, излагавший линию на «оздоровление и нормализацию германо-советских отношений», которую послу следовало обсудить с Молотовым. Шуленбург должен был заявить, что «при решении германо-польского вопроса — в какой бы форме это ни произошло — мы учтём русские интересы, насколько это возможно». Однако Гитлер в данный момент счёл, что проект Риббентропа, впервые ставивший вопрос об улучшении советско-германских отношений в связь с удовлетворением «русских интересов» в Польше, идёт слишком далеко, и приказал задержать его [476].
Тем временем в Москве проходили переговоры Молотова с послами Англии и Франции, которые 27 мая представили новый вариант проекта трёхстороннего соглашения, в котором более детально оговаривалась взаимность обязательств сторон. Однако Молотов, не утруждая себя внимательным изучением этого документа, заговорил с послами грубым и надменным языком. Он заявил, что «англо-французские предложения наводят на мысль, что правительства Англии и Франции не столько интересуются самим пактом, сколько разговорами о нём. Возможно, что эти разговоры и нужны Англии и Франции для каких-то целей. Советскому правительству эти цели неизвестны… Участвовать только в разговорах о пакте, целей которых СССР не знает, Советское правительство не намерено… Если правительства Франции и Англии видят в таких разговорах какой-либо интерес для себя, то они могут вести их с другими партнёрами» [477].
