Конец означает начало - Роговин Вадим Захарович (читаем книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Эти мысли Стефан развивает в разговоре со своей подругой: «Послушай, Анни! Во всём мире пятьдесят человек, не больше, понимают теорию Эйнштейна. Если бы их всех расстреляли в одну и ту же ночь, всё было бы кончено, на век, на два, может быть, на три,— откуда нам знать? Известное представление о мире исчезло бы… целиком. Подумай только: в течение десяти лет большевизм поднимал миллионы людей в Европе и в Азии выше их обычного уровня. А теперь, когда расстреляли русских (старых большевиков.— В. Р.), никто уже не увидит изнутри, что это было, чем жили эти люди, что составляло их силу, их величие, они станут непостижимыми; и после их исчезновения массы опустятся, окажутся ниже их…» [594]
Путь коммунистов, осознавших трагические последствия господства сталинизма в СССР и в международном рабочем движении, складывался по-разному. В этой связи любопытно сопоставить судьбы людей, сыгравших не последнюю роль в истории XX века,— Герберта Венера и Леопольда Треппера. Такое сопоставление тем более интересно, что оба они долгие годы провели в СССР, а в конце 30-х — начале 40-х годов оказались за его пределами.
Венер вплоть до 1941 года был одним из ведущих функционеров КПГ и Коминтерна. В 1982 году он выпустил книгу «Свидетельство», в которой пытался объяснить причины как своего длительного участия в международном коммунистическом движении, так и в отходе от него. Многое в его воспоминаниях правдиво отражает атмосферу, сложившуюся в 30-е годы в СССР и в коминтерновских кругах. «Для того, кто провёл некоторое время в условиях тоталитарного режима, такого, как русский,— пишет он,— особенно после опыта „чисток“, нет необходимости пояснять, почему отдельный человек не занимал чётко и ясно позицию, направленную против тогдашней политики [СССР]. Дискуссий не было. Опросов не было. Были декларации, и они вколачивались в мозги. Позицию одиночки можно было заметить только по нюансировке его слов, по его попыткам не дать вытолкнуть себя в передние ряды и остаться как можно более незаметным. Только очень близкие друзья знали друг о друге, что каждый думал в действительности. Вероятно, не только мне одному стало понятно, что всё это означало коррумпирование принципов рабочего движения, которое должно было коррумпировать и каждого в отдельности, и что каждый, кто всерьёз относился к социализму, должен был мечтать о наступлении того времени, когда рабочее движение сможет освободиться от оков, навязанных ему сталинским режимом, чтобы быть в состоянии независимо вести свою борьбу за демократию и социализм… Надвигающаяся теперь опасность войны ещё более ухудшила это положение. Всё, что вводилось на русских предприятиях и во всей русской жизни в связи с подготовкой к войне (увеличение рабочего времени, драконовские штрафы за опоздания на работу, законы, отменявшие прежние реформы в области школьного и профессионального образования, и многое другое), должно было преподноситься дружественной Советскому Союзу пропагандой коммунистических партий как новые триумфы сталинизма» [595].
Предпоследним толчком к своему отходу от сталинизма, отождествляемого им с коммунизмом, по словам Венера, было то, что ему было поручено заняться интерпретацией теории государства, изложенной Сталиным на XVIII съезде ВКП(б) (Венер называет эту «теорию» «коммунистической концепцией теории государства»). «Когда я пытался изложить это на бумаге, то на половине остановился, осознав: этого ты уже не можешь обосновать и нести за это ответственность». Последним толчком он называет память о том, какие страдания он пережил и видел в годы террора в Советском Союзе. Оказавшись за границей, он сказал себе: «Ты наконец вырвался, теперь, если удастся снова попасть в Германию, можешь вести себя совершенно честно и можешь — конечно, это была самоубийственная идея,— если тебя не очень быстро арестуют, делать хоть что-то, чтобы, когда война приблизится к концу, там были не только люди, которые работали на Москву… Я был тогда ещё во власти представления, что это можно сделать, так сказать, будучи партизаном, который внутренне ушел от коммунизма, но ещё всё-таки к нему привязан. На этом я споткнулся» [596]. Дальнейший шаг Венера состоял в том, что он порвал с «коммунизмом вообще» [597] и перешёл в ряды социал-демократии, видным функционером которой он был на протяжении нескольких десятилетий.
По-иному сложилась судьба бывшего коминтерновца, а затем — легендарного советского разведчика Треппера. В его воспоминаниях рисуется картина, близкая той, которая обрисована Венером. «Сердце моё разрывалось на части при виде революции, становящейся всё меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы других коммунистов отдавали всё, что могли,— писал Треппер.— Революция и была нашей жизнью, а партия — нашей семьей, в которой любое наше действие было проникнуто духом братства… Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой… Но если путь оказывается усеянным трупами рабочих, то он не ведёт, он никак не может вести к социализму. Наши товарищи исчезали, лучшие из нас умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто раз больше коммунистов, нежели Гитлер» [598].
Находясь за рубежом в период действия советско-германского пакта, Трепперу и его товарищам часто приходилось слышать из уст немецких офицеров СС «невыносимое для нас сравнение режимов Гитлера и Сталина. Дескать, между национал-социализмом и „национальным социализмом“ нет никакой разницы. Они нам говорили, что и тот и другой наметили себе одну и ту же цель, но идут к ней разными путями» [599].
Объясняя причины сделанного им в те годы выбора, Треппер писал, что «между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узёхонькая тропка для нас, всё ещё веривших в революцию. И всё-таки вопреки всей нашей растерянности и тревоге, вопреки тому, что Советский Союз перестал быть той страной социализма, о которой мы грезили, его обязательно следовало защищать. Эта очевидность и определила мой выбор» [600].
Нетрудно увидеть, что праведное чувство Треппера привело его к тем же выводам о необходимости защиты СССР в войне с фашизмом, которые в те же годы теоретически обосновывал Троцкий.
В отличие от Венера Треппер не отрекся от коммунизма, не отождествлял его со сталинизмом, несмотря на то что ему пришлось после войны провести десять лет в сталинских тюрьмах, а затем наблюдать новые сталинские и постсталинские деформации и извращения социалистических идеалов в СССР и Польше. Автор книги о Треппере Жиль Перро писал: «Сталинизм,— говорит Треппер,— это болезнь. Надо было ждать, пока она пройдет». И ещё: «Путешествие Париж — Варшава затянулось на одиннадцать лет (время от выезда Треппера в СССР до освобождения его из тюрьмы.— В. Р.), поезда ведь порой запаздывают». «Он вышел из тюрьмы таким же, каким вошел: коммунистом. И нам, не коммунистам, нравится, что он им остался: ведь если человек, не выдержав ударов судьбы, как бы ни страшны они были, отрекается от своих убеждений — он терпит поражение, и вместе с ним терпит поражение весь род человеческий» [601].
XX
Троцкий о советско-германских отношениях и характере мировой войны
В своих первых откликах на советско-германский пакт Троцкий подчёркивал, что, «к изумлению дипломатических рутинеров и пацифистских ротозеев, Сталин оказался в союзе с Гитлером по той простой причине, что опасность большой войны могла идти только со стороны Гитлера и что, по оценке Кремля, Германия сильнее своих нынешних противников. Длительные московские совещания с военными делегациями Англии и Франции послужили не только прикрытием переговоров с Гитлером, но и прямой военной разведкой. Московский штаб убедился, очевидно, что союзники плохо подготовлены к большой войне. Насквозь милитаризованная Германия есть страшный враг. Купить её благожелательность можно только путём содействия её планам. Этим и определилось решение Сталина» [602].
