Экспорт революции. Ющенко, Саакашвили... - Кара-Мурза Сергей Георгиевич (лучшие книги онлайн txt) 📗
В иерархии условий жизненного благополучия «материальная ситуация» передвинулась в Польше в 1995 г. на первое место по частоте упоминания. Лидировавшая прежде «семья» сдвинулась соответственно на третье место. В 1982 г. «материальная ситуация» вообще не входила в число 6 важнейших целей и жизненных устремлений поляков.
Ожидания рабочего класса оказались несбывшимися. Для него вопрос «а есть ли жизнь после перехода?» стоял в буквальном смысле. Капитализм, конечно, не мог дать ему желанной социальной справедливости, но принес реальную угрозу безработицы. Менее половины польских рабочих по состоянию на 1988 г. сохранили свой социально-профессиональный статус в 1993 г. Наиболее распространенной формой дезинтеграции рабочего класса служил переход его представителей в категорию незанятых, т.е. прекращение экономической активности.
В ином свете видится теперь прежнее жизнеустройство. Так, оказалось, что привязанность польского крестьянина самой идее и реальности социализма, которым он решительно противопоставлял себя в период его становления, после краха этой системы «не имеет себе равных в обществе». Однако если социальное положение и самочувствие крестьянства или рабочего класса в результате либерализации, особенно на начальных ее этапах, действительно серьезно ухудшилось, то традиционная интеллигенция фактически прекратила свое существование в прежнем виде, характерном не только для периода социализма, но и для досоциалистического периода.
На этапе радикального развития «бархатной» революции (вторая половина 80-х годов) в сознании людей смешались все понятия и представления об обществе, о капитализме и социализме. С капитализмом отождествлялось все позитивное, с социализмом – только негативное. Они воспринимались как аналоги рая земного и ада. Неравенство считалось характерным только для социализма, а забота о благе людей – только для капитализма. Уже к середине следующего десятилетия картина действительности стала реалистичной. Если в 1991 г. неравенство ассоциировалось в Польше с экономикой капиталистического типа всего для 28,3% опрошенных, то в 1994 г. – уже для 83,9%. Справедливость связывали с социалистической экономикой в 1994 г. уже не 9,7%, а 42,2%, также как заботу о благе людей – соответственно 11,6 и 66,7%. По этим двум позициям преимущества социализма перед капитализмом, отрицавшиеся поляками в 1991 г., были признаны ими, как и немцами, в 1994 г.
Исчезло утопическое представление о капитализме как обществе равных возможностей. Условием жизненного успеха считали «связи и фаворитизм» в 1997 г. 74%, а в 1999 г. уже 90% поляков, «хитрость и ловкость» – соответственно 53 и 71%. Иссякла и романтическая иллюзия западной демократии. Почти половина опрошенных в Польше считали теперь демократию полезной только если она ведет к росту благосостояния, материальному изобилию, и всего 18% – если она предоставляет гражданам свободу.
Потерпел поражение весь мессианский проект польской интеллигенции, которая видела в себе носителя национальных ценностей, духовную наследницу польской аристократии. «Рынок» затоптал этот цветок. Взаимосвязанные процессы вестернизации и перехода к капитализму наиболее сильно отозвались в судьбах интеллигенции. Как пишет М.Жюлковский, значительная часть польской интеллигенции впервые за свою полуторавековую историю, начала ориентироваться прежде всего на индивидуальный финансовый успех. Она отказалась от традиционно выполняемой роли носителя национальной культуры, ее образца и духовного лидера нации. Интеллигенция утрачивала не только свои позиции в обществе, но и своеобразие своего стиля жизни, функцию создателя «высокой» культуры, что особенно важно, – чувство общности, возникавшее в процессе выполнения этой функции.
Отступить перед рынком пришлось и католической церкви. В новой политической системе Церковь открыто вышла на общественную сцену и внешне заняла на ней важное место, но реальное влияние ее на общественное сознание в Польше – стране с самым высоким в регионе уровнем религиозности, где религиозная традиция не прерывалась в период социализма – сократилось. Отношение человека к труду, к семье теперь стало все больше регулироваться не религиозными нормами, а соображениями экономической выгоды. Более того, разрушилась всякая нематериалистическая мотивация жизнедеятельности.
Кто же духовно уцелел? Те, кто обитал в социальных нишах, менее подверженных воздействию нового уклада. Социологи сообщают, что в 1990-е годы в Польше верили, что они счастливы, люди старше 40 лет, состоящие в браке, специалисты или служащие, но живущие за пределами крупных городов – в сельской местности или малых городах. Они довольствовались своим материальным положением, состоянием своего жилища. «Успех» в их представлении – это счастливая семейная жизнь, эмоциональная общность с близкими. Волна меркантильных ожиданий, догоняющего Запад потребления, монетаризации сознания, прокатившаяся по посткоммунистическому обществу, не задела их. По возрасту, месту жительства и профессии они остались в стороне от шоковых преобразований, продолжая жить органичными их духовному миру ценностями, усвоенными в молодости – времени расцвета неотрадиционализма.
На первом этапе реформ в Польше возник конфликт ценностей между большой частью общества и новой господствующей элитой. Как он будет решаться в ходе интеграции Польши в европейское сообщество – другой вопрос. Для нас важно, что результаты «бархатной» революции оказались настолько несовместимы с глубинными установками массового сознания, что вызвали пересмотр уже, казалось бы, устоявшихся взглядов. Вот резюме, данное Н.Коровицыной:
Экспансия рыночных структур так и не дала ожидаемого роста индивидуализма в Восточной Европе. Склонность полагаться на себя оставалась, по подсчетам польских социологов, на одном уровне и в 1984 г., и в 1998 г. В период рыночных преобразований первой половины 1990-х годов наблюдался, как ни странно, даже некоторый спад индивидуалистических наклонностей. Их «золотой век» пришелся на завершающий этап существования коммунистического режима. Желание работать в частном секторе начало снижаться в Польше уже с 1991 г., в других странах – на 1-2 года позже. «Увлечение» капитализмом оказалось в Восточной Европе непродолжительным, а предпринимательская активность прочно ассоциируется теперь с необходимостью нарушения закона и моральных норм.
Уже вторая половина 1990-х годов вернула привычное для восточноевропейца отношение к государству, его роли в общественной и экономической жизни, как и к проблемам социального равенства. Проэтатистский, антилиберальный сдвиг массового сознания, зафиксированный польскими социологами, сопровождался сдвигом проэгалитарным. Эгалитаризм, чрезвычайно сильный в начальный период революционных преобразований в Польше в 1980-1981 гг., понижался вплоть до 1990 г., чтобы еще через десятилетие вновь вернуться к исходному высокому уровню. В период всплеска либерализма рубежа 1980-1990-х годов было трудно поверить, что труд наемного работника в госсекторе опять станет более предпочтительным по сравнению с аналогичной деятельностью в частном секторе.
Признаком наличия фундаментальной исторической ошибки, положенной в основу всей доктрины польской «бархатной» революции, стал сдвиг в сознании самой революционной элиты. Сразу после крушения коммунистического режима «предмет общественного противостояния был исчерпан», и обнаружилась близость позиций двух совсем недавно непримиримых «антагонистов» – «Солидарности» и ПОРП, как и самих национально ориентированных демократов и коммунистов-реформаторов в Польше. «Отцы» бархатной революции из категории «мы» перешли в категорию «они», но «победители» вместе с «побежденными» оказались, по выражению З.Баумана, «бездомными». О двух персонофицированных символах революции он написал так: «Прошлые битвы сплотили Михника и Ярузельского между собой теснее, чем победа Михника связала его с теми, кто пришел позже разделить плоды этой победы». Путь, приведший к разрушению социалистической системы, оказался бесперспективным с точки зрения «новой реальности».
