Настольная книга сталиниста - Жуков Юрий Николаевич (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Казалось, доклад должен был бы задать тон для последовавшего обсуждения. Определить, о чем и как говорить, что обязательно осуждать. Однако участники Пленума в своем большинстве решили всячески уклоняться от политических аспектов вопроса, и прения пошли по иному пути. Первым взял слово секретарь Закавказского крайкома Берия. Не захотел даже упомянуть ни Троцкого, ни Зиновьева с Каменевым. Вел речь лишь о Енукидзе. Мимоходом коснулся «позорных ошибок» того в далеком прошлом. «Заигрывание с меньшевиками в ответственные периоды нашей революции», «фальсифицирование» истории бакинской социал-демократической организации (имелась в виду автобиография Енукидзе, опубликованная в 41-м томе энциклопедического словаря «Гранат» в 1927 г. — Ю.Ж.). Лишь затем Берия перешел к тому, что счел самым важным. «Ему персонально доверена была охрана штаба нашей революции, охрана вождя и учителя т. Сталина, за которого бьются сердца миллионов пролетариев и трудящихся. И что в итоге, товарищи, оказалось? Надо прямо сказать, что т. Енукидзе оказался в положении изменника нашей партии, изменника нашей Родины… Предложения товарища Ежова совершенно правильны. Но, по-моему, они недостаточны. Товарища Енукидзе надо не только вывести из состава Центрального комитета партии, надо вывести и из состава Президиума ЦИК и вообще из ЦИК».
Схожим образом построили свои выступления Шкирятов и Акулов. Говорили только об аппарате секретариата ЦИК СССР. О том, каким он был плохим при Енукидзе, как была проведена в нем чистка, каким он стал теперь. Правда, Акулов — но, видимо, в силу своего нового положения — затронул еще и вопрос охраны Кремля. «Сейчас комендант Кремля, — сообщил он, — имеет специального заместителя, который ведает только охраной Кремля и который в этой части подчинен НКВД… Секретариат ЦИК к охране не имеет никакого отношения».
Лишь генеральный секретарь ЦК КП(б) Украины С.В. Косиор, выступивший сразу после Берии, счел необходимым высказаться по всем проблемам, затронутым в докладе Ежова. Он также начал с выстрела в Смольном, связал его с тем, что Енукидзе «аппарат ЦИК передал в руки классовых врагов: троцкистов, белогвардейцев и всякой сволочи… открыл двери всякого рода террористам и кому угодно». Затем обрушил свой гнев на бывших лидеров партии. «Совершенно ясна, — сказал он, — линия Зиновьева, Каменева и Троцкого. Совершенно ясно, что все эти люди, делавшие раньше ставку на наши трудности, на то, что мы сломаем себе шею на целом ряде мероприятий крупных и мелких, которые проводились под руководством ЦК и товарища Сталина нашей партией и нашей страной. Их ставка оказалась битой. На что теперь эти люди могут надеяться? Их последняя ставка, их последняя надежда — террор, это совершенно ясно. То, что здесь читал т. Ежов, не требует никаких комментариев, никаких добавлений. Лозунг оголтелого террора дает Троцкий всем своим сторонникам. Организаторами террористической борьбы здесь были Зиновьев и Каменев. Это значит, что мы должны рассматривать как прямого врага не только троцкиста, не только зиновьевца, а каждого — кто бы он ни был — кто хотя бы в малейшей степени ведет себя двусмысленно, кто играет на руку классовому врагу. Мы должны его изолировать, ибо это опасный враг. Тут мы не можем делать никакой разницы между белогвардейцами, всякого рода офицерскими террористическими организациями, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой. Эта разница давно исчезла. Мы должны с ними расправиться беспощадно».
Вернувшись затем к Енукидзе, к собственно «кремлевскому делу», Косиор в оценках услышанного превзошел докладчика. «На примере Енукидзе, — заявил он, — мы должны показать партии тип человека, людей, которые являются самым слабым нашим местом, которые являются основной опорой, ставкой классовых врагов. Людей, которые в Ленинграде допустили убийство тов. Кирова, мы судили и сурово наказали их по советским законам. Здесь мы имеем дело нисколько не меньшей значимости, наоборот — фактами ещё большей значимости. Вот почему тут должно быть применено самое суровое наказание». И предложил исключить Енукидзе из партии, сознавая, что в таком случае у НКВД появится право арестовать последнего.
Затем слово предоставили и Енукидзе, который не стал каяться в грехах подлинных или мнимых, а воспользовался трибуной, чтобы решительно отвести от себя основные обвинения. «Тут было много неправильного сказано в отношении аппарата ЦИК. Во-первых, аппарат этот многократно менялся за все время своего существования. И в смысле качественного состава, и в смысле партийной прослойки он подвергался изменениям. Но не изменялся порядок приема работников в Кремль. Это можно проверить по документам. Всякий поступающий работать в Кремль проходил определенный стаж проверки и лишь после этого зачислялся в штат. Проверка проходила с участием органов Нар-комвнудела. Никто не принимался в Кремль без их отзыва. Это относится решительно ко всем сотрудникам». И почти сразу же, вполне преднамеренно вернулся к тому же. «Я повторяю, — резко подчеркнул Авель Сафронович, — что за все время моей работы в Кремле как руководителя аппарата у меня никаких серьезных конфликтов на этой почве с органами Наркомвнудела не было… Всегда во всех вопросах охраны органы Наркомвнудела привлекались, и без них, конечно, ничего не делалось».
Отклонив таким образом главное обвинение, вернее, разделив ответственность за все происшедшее с НКВД, Енукидзе убедительно объяснил и свою позицию после принятия решения от 3 марта. «После того, — сказал он, — что было обнаружено в библиотеке и комендатуре Кремля и тотчас же после того, как это стало мне известно, я немедленно же заявил товарищам — членам Политбюро, что снятие меня с поста секретаря ЦИК совершенно правильно. Я своим отношением и своим доверием к аппарату не обеспечивал безопасность в Кремле, и потому меня надо было снять». И тут же вновь перешел в атаку: «Я очень сожалею, что тут были притянуты вопросы личного разложения, сожительства с некоторыми и так далее. Я здесь, товарищи, совершенно откровенно вам говорю, что ни с кем из арестованных я не сожительствовал. Абсолютно. Поскольку это было повторено здесь, то это заставляет меня еще раз перед вами это сказать».
И только затем Енукидзе позволил себе признание ошибок, покаяние. «Когда мне, — разъяснил он, — комендант Кремля сообщил, что вот такая-то уборщица ведет контрреволюционные разговоры, в частности, против товарища Сталина, я вместо того, чтобы немедленно арестовать и передать эту уборщицу в руки Наркомвнудела, сказал Петерсону: проверьте еще раз, потому что было очень много случаев оговора — зря доносили против того или другого. Конечно, нельзя было терпеть такое положение, и нужно было немедленно же принять меры. Это мое распоряжение коменданту Кремля попало в руки Наркомвнудела и затем к товарищу Сталину. Товарищ Сталин первый обратил на это внимание и сказал, что это не просто болтовня, что за этим кроется очень серьезная контрреволюционная работа. Так и оказалось на самом деле».
Признал Енукидзе и иное. То, что принял Раевскую на службу в правительственную библиотеку несмотря на возражения НКВД. Что затянул реорганизацию охраны Кремля, намеченную именно им, а никем иным еще осенью 1934 г. Что принятие на работу в аппарат ЦИК СССР «бывших людей» явилось с его стороны потерей бдительности, хотя «об этих лицах известно было также и органам Наркомвнудела». Особо, весьма детально, остановился Енукидзе на положении, сложившемся в правительственной библиотеке. Сказал, что «никаких подозрений в отношении Розенфельд», которая «с 1917 г. работала в кремлевских учреждениях», не имел. Но, конечно же, «должен был быть настороже, видя ее родственную связь с Каменевым». Признал, что «знал из этой компании Раевскую», но «остальных арестованных, которые оказались в террористической группе из состава работников библиотеки и Оружейной палаты, я лично не знал». Решительно отверг Енукидзе и слова Ежова, точнее — версию следователей НКВД о том, что он якобы посылал своего секретаря Минервину к Сталину для того, чтобы устроить в домашней библиотеке последнего Н. Розенфельд и Раевскую.
