Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости - Кампфнер Джон

В конце концов нас провели наверх, предупредив, что президент не в настроении. Взмахом руки Путин пригласил нас к длинному прямоугольному столу, покрытому белой скатертью. Мы уселись в алфавитном порядке, и, когда Путин предложил задавать вопросы, я оказался одним из тех, кто неуверенно поднял руку. Он указал через стол на меня. Я от лица всех присутствовавших выразил наши соболезнования. Я не хотел бы показаться бесчувственным, — наконец решился я, — но, без сомнений, его собственная политика в отношении Чечни в какой‑то степени породила нынешнюю, более широкую проблему. В течение следующего получаса Путин, которого никто не прерывал, излагал свое толкование недавней российской истории. Его взгляд был неподвижен и ничего не выражал. Он ни разу не запнулся и не заглянул в записи. Путин признал, что чеченцы перенесли ужасные лишения во время сталинских депортаций. Они сражались на фронте отважнее других, защищая советскую Родину от фашистов. Он предположил, что, возможно, не сделал бы то, что сделал Борис Ельцин, развязавший в 1994 году первую чеченскую войну: «Я не знаю, как поступил бы; может быть да, может быть нет. Но ошибки были сделаны».

Путин объяснил, что после того, как русские ушли, Чечня получила что хотела: «независимость де–факто». Но местные лидеры привели к потере этой независимости, поощряя экстремизм и превратив территорию Чечни в плацдарм для террористов: «Вакуум был заполнен радикальным фундаментализмом наихудшего толка». Мужчин и женщин расстреливали и забивали палками. В 1999 году, к тому моменту, когда он стал премьер–министром, российское правительство не имело иного выбора, кроме как вернуться, хотя бы для того, чтобы предотвратить распространение насилия на соседний Дагестан. В то же время Россия искала политических лидеров, с которыми можно было бы вести переговоры: «Мы даже пытались договариваться с людьми, которые выступали против нас с оружием. Мы сделали то, о чем вы нас просили». Статус Чечни не был проблемой, сказал Путин. Вопрос о независимости был поставлен исламистами с далеко идущей целью.

Его аргументы, пусть и избирательно интерпретировавшие исторические факты, были тщательно сформулированы и изложены без запинки. Только при упоминании Беслана он позволил себе эмоциональную реакцию. Но было очевидно, что даже в гневе он себя контролировал. Он закончил свое выступление (это все еще был первый пункт повестки дня), предложив мне самому ответить на вопрос:

Чечня, сказал нам Путин, — это не Ирак: «Это не за тридевять земель. Это важная часть нашей территории. Речь идет о территориальной целостности России». Он заявил, что сейчас она используется как плацдарм и что «определенные круги» за рубежом поощряют там насилие:

По словам Путина, Россия больше не имеет «имперских» притязаний за пределами своей территории. Ее беспокоит расширение НАТО и вхождение в блок прибалтийских государств, ранее входивших в состав СССР. Он не понимает, почему так называемые партнеры хотели на реактивных истребителях облетать границы российского воздушного пространства. Это не что иное, как «провокация», прибавляет он, используя еще одно советское слово. У его страны нет ресурсов, чтобы должным образом охранять границы. Слабая и нестабильная Россия вряд ли в чьих‑нибудь интересах: «Задумывался ли кто‑нибудь о том, что случилось бы, если бы Россия перестала существовать?»

Трудно было не согласиться с большей частью того, что он говорил. Растущая враждебность Путина главным образом была вызвана ошибочным западным анализом психологии современной России и стойкого раздражения, вызываемого у россиян двойными стандартами, применение которых стало ответом на помощь, оказанную Москвой Вашингтону после 11 сентября. Давайте посмотрим на уступки русских: закрытие станции радиоэлектронного перехвата на Кубе и военно–морской базы во Вьетнаме, а также зеленый свет использованию США авиабаз в Центральной Азии в ходе вторжения в Афганистан. Кремль полагал, что может в ответ рассчитывать на большее понимание.

Подозрения Путина усилились в ноябре 2003 года, когда народные выступления в Грузии привели к свержению Эдуарда Шеварднадзе, президента еще с советских времен, и приходу к власти Михаила Саакашвили, получившего американское образование. Политики в западных столицах, особенно неоконсерваторы в Вашингтоне, увидели в «революции роз» высшее выражение народовластия. Для Москвы же она была вопиющим примером американской манипуляции общественным мнением и двуличной псевдодемократической риторики. Меньше чем через год тревога Путина должна была усилиться из‑за аналогичных событий на Украине. Кампания по выборам президента в ноябре 2004 года была омрачена подозрениями в организации Москвой отравления прозападного кандидата Виктора Ющенко и сомнительной победой пророссийского кандидата Виктора Януковича. После массовых митингов был назначен дополнительный тур выборов, и так называемые «оранжевые» взяли в свои руки руководство глубоко расколотой страной.

Для Востока и Запада две бывшие советские республики стали ареной не только геополитического противостояния (когда перед Грузией и Украиной замаячило членство в НАТО), но также и идеологического. По существу, это превратилось в игру с нулевой суммой. Раздражение России должно было еще усилиться, когда Америка стала планировать размещение в Польше и Чехии элементов своей ПРО и признала независимость Косово.

И все же тогда, в 2004 году, во время нашей встречи Путин был готов соблюсти в отношении Буша презумпцию невиновности. Однако он не проявил сдержанности, когда столкнулся с критикой в самой России. Мы спросили его о свободе слова. Он ответил, что это существенный аспект развития страны, но журналисты тоже должны быть «эффективными». Он уподобил отношения между государством и СМИ чему‑то, что видел в итальянском фильме (он не смог сказать, в каком). Может быть, он запомнил фразу своего друга Сильвио Берлускони: «Назначение настоящего мужчины — делать предложения. Назначение настоящей женщины — сопротивляться им».

Мы разделались с несколькими чашками черного чая и закончили фруктовыми бисквитами. Было за полночь. Мы провели с нашим хозяином три часа сорок пять минут. Какой еще мировой лидер уделил бы компании иностранцев столько «личного времени», особенно в условиях чрезвычайной ситуации? Путин поразил меня своим сильным желанием сделать так, чтобы его поняли. Прежде чем расстаться с нами, он снова заговорил о Чечне. По его словам, он был готов к диалогу — но не с «детоубийцами». «Я не советую вам встречаться с ибн Ладеном, приглашать его в Брюссель или НАТО или в Белый дом, вести с ним переговоры и позволять ему диктовать условия, чтобы он оставил вас в покое», — сказал Путин. Он просто не мог понять, почему люди за рубежом могли иметь на это другую точку зрения. У нас что, нет совести? Когда он встал и принялся ходить по комнате, пожимая нам руки, он заглядывал в глаза каждому.

Прежде, утром того дня, я шел к станции метро «Рижская», которой пользовался, чтобы ездить на работу, когда жил в Москве в середине 8о–х годов. Площадка перед станцией стала одним из нескольких мест в России, где отмечают память жертв нового террора. Люди укладывали вдоль стены гвоздики, фотографии и стихи, посвященные любимым. Вечером 31 августа 2004 года «черная вдова» (так называют чеченских женщин–шахидок) подорвала себя при подходе к станции, у палаток. Я спускаюсь вниз по эскалатору мимо рекламы плейеров ди–ви–ди и стиральных порошков. Из громкоговорителя звучит призыв к пассажирам с осторожностью относиться к подозрительным предметам и сообщать о подозрительных людях, — но кому? Нечего, конечно, было ожидать помощи от молодых милиционеров, привалившихся к металлической ограде. В вагонах все смотрели друг на друга, пытаясь понять, не злоумышляет ли против остальных человек напротив. Но все знали, что они бессильны. Мне вдруг вспомнилось сказанное Путиным в телеобращении: «Мы проявили слабость, а слабых бьют». Я также думаю о термине «журналюга», который приобрел популярность у Путина и его окружения.