Гении и прохиндеи - Бушин Владимир Сергеевич (читать книги онлайн полностью без регистрации .TXT) 📗
О питании в Марфинской спецтюрьме, В "тарашке" где Солженицын отбыл большую часть срока, его покойный собрат Лев Копелев в книге "Утоли моя печали'УМ.,1991/ писал, что за завтраком можно было получить добавку, например, пшенной каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, "именно суп", а не баланда, подчеркивал он, "густая каша" и компот или кисель, на ужин какая-нибудь запеканка. Сам Солженицын дополняет: "четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах" да еще сахар и 20-40 граммов сливочного масла ежедневно. А время-то стояло то самое, послевоенное, несытое. Имел ли всё это в своей деревне Валя Распутин? Сомнительно...Картину "солженицинского ада", как выражаются критики, никогда в жизни на нарах не спавшие, дополняет по рассказам мужа Н.Решетовская: "В обеденный перерыв Саня валяется во дворе на травке или спит в общежитии / каторга с мертвым часом!-В.Б./. Утром и вечером гуляет под липами. А в выходные дни /их набиралось в год до 60-ти,-В.Б./ проводит на воздухе 3-4 часа, играет в волейбол, гоняет на велосипеде... До 12 часов ночи Саня читал. А в пять минут первого надевал наушники, гасил свет и слушал ночной концерт." Ну, допустим, оперу Глюка "Орфей в аду". В Экибастузском лагере, надо полагать, киселей-компотов, волейбола и ночных концертов по радио не было, но и там Александр Исаевич, живя в отдельной комнате, почивая не на голых нарах, тоже отнюдь не бедствовал, о чем свидетельствует такое хотя бы письмо жене в ответ на очередную посылку: "Сухофруктов больше не надо. Особенно хочется мучного и сладкого. Всякие изделия, которые вы присылаете - объедение!" Это голос, и речь, и желания не горемыки, изможденного трудом и голодом, а сытого и привередливого лакомки, имеющего отличный аппетит. Ну, жена выполнила очередную просьбу насчет сладкого, и вот он сообщает: "Посасываю потихоньку третий том "Войны и мира" и вместе с ним твою шоколадку..." И все это не мешает ему до сих пор время от времени сотрясать атмосферу вскликами: "Уж мне ли не знать вкус баланды! "И ему трепетно внимают все Бондаренки... .Они верят, поди, и тому, что их кумир до сих пор вот уже тридцать лет твердит о себе, не моргнув глазом: "Я, всю войну провоевавший командир батареи... "/"Слово пробивает себе дорогу",М.,1998,стр.215. Тираж 2 /тыс./.
Если вспомнить Достоевского, которого так часто притягивают к Солженицыну, то, что ж, он тоже был почти доволен острожными харчами: " Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России...Впрочем, хвалясь своею пищею, арестанты говорили только про один хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания". Словом, у одного страдальца за щекой шоколадка, а у другого во щах насекомое шоколадного цвета, только всего и разницы. А общий итог таков: у одного - отдельная комната всего лишь с тремя соседями, кроватка с матрасиком, другой вспоминал: "Это была длинная, узкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым удушливым запахом. Не понимаю, как я выжил в ней-На нарах у меня было три доски: это было всё мое место. На этих же нарах размещалось человек тридцать...Ночью наступает нестерпимый жар и духота. Арестанты мечутся на нарах всю ночь, блохи кишат мириадами.."; у одного восьмичасовой рабочий день с послеобеденным мертвым часом, у другого каторжный от темна до темна; у одного - 60 выходных в году, у другого три: Пасха, Рождество да день тезоименитства государя; один после обеда из трех блюд валяется на травке, или играет в волейбол, другой весь срок каторги ходит в кандалах; один наслаждается музыкой, чтением классики и сам сочинительствует, другой писал потом: "В каторге я читал очень мало, решительно не было книг. А сколько мук я терпел оттого, что не мог в каторге писать..."А сколько мы потеряли из-за этого!
При столь различных условиях жизни, естественно, и облик двух каторжан был весьма несхож. Когда Солженицын находился на Краснопресненской пересылке, В.Н.Туркина, родственница Решетовской, писала ей из Москвы в Ростов, для конспирации превратив молодого арестанта в молодую девушку: "Шурочку видела. Она возвращалась со своими подругами с разгрузки дров на Москве-реке. Выглядит замечательно. Загорелая, бодрая, веселая. Смеется, рот до ушей, зубы так и сверкают. Настроение у нее хорошее." Это начало срока. Ну, а как Шурочка выглядела в Марфинской в "Шарашке", валяясь на травке или сражаясь в волейбол, мы можем представить сами. Но летом 1950 года Шурочку везут в Экибастуз. Решетовская пишет: "Он чувствует себя легко и привычно, выглядит хорошо, полон сил и очень доволен последними тремя годами своей жизни". Еще бы! Сколько маслица сливочного истребил, сколько опер наизусть выучил. И вот Шурочка на новом месте: "И не болеет, и выглядит ничего. Заверяет, что отнюдь не находится в унынии. Дух его бодр." Еще позже: "Лицо у Сани худое, но свежее и с румянцем." Столь отрадная картина вполне понятна: для человека вполне благополучно, без единой царапины, миновала страшная война; весь срок заключения находясь в несравнимых условиях, он оставался совершенно здоровым и только в самом конце, в январе 1952 года заболел, но легко перенес успешную операцию, вскоре после которой пишет, что "выглядит хорошо, чувствует себя крепко"...А вот портрет Достоевского, оставленный П.К. Мартьяновым, знавшим писателя на каторге: "Его бледно испитое, землистое лицо, испещренное темно-красными пятнами, никогда не оживлялось улыбкой, а рот открывался только для отрывыстых и коротких ответов по делу. Шапку он нахлобучивал на лоб до самых бровей, взгляд имел угрюмый, сосредоточенный, неприятный, голову склонял наперед и глаза опускал в землю." Ни тебе рта до ушей, ни сверкающих зубов, ни тебе румянца...Таковы портреты ушлого каторжанина сталинской эпохи и честного каторжанина царских времен. Остается добавить, что к эпилепсии Достоевский подхватил на каторге еще ревматизм, после каторги да солдатчины прожил только двадцать лет с небольшим и умер в шестьдесят лет. И опять же никакой Пушкинской или Демидовской премии. А Солженицын вот уже пятьдесят пять лет свободно сотрясает мир воплем "Мне ли не знать вкус баланды!" и на всех парах мчится к своему 85-летию... Вероятно, просто не зная многого из этого и уверив себя, что Солженицын великий страдалец, каких свет не видовал, Г.Бондаренко делает такой вывод из своей неосведомленности: "Голод лагеря и сибирской глубинки до предела обострили чувства и чуткость Солженицына и Распутина к каждой несправедливости. И не сломали их, не превратили в человеконенавистников." Чуткость Солженицына...О, это нечто!.. Батюшка Григорий Владимирович, да почитай же на досуге, хотя бы то, что пишет ваш любимец о Достоевском и Омском остроге. Отбыв по сравнению с ним не каторжный, а санаторный срок, волейболист злобно издевается, бесстыдно глумится над истинным страдальцем и его собратьями по несчастью. И ведь как всегда лжет напролом.
Вот выхватил в "Записках из мертвого дома" фразу: "Летом все ходили, по положению, в полотняных белых куртках и панталонах. "И потешается: "Белые куртки и штаны!- ну, куда уж дальше? "Как известно, достославный Остап Бендер тоже считал белые панталоны символом благоденствия, но ему простительно не знать, что во времена Достоевского солдаты даже в сражение ходили в белых штанах...А вот уличает в лживой хитрости сразу трех авторов: "Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе бы написали." Но заглянем хотя бы в чеховский "Остров Сахалин" и читаем: "Мы входим в небольшую комнату, где размещается человек двадцать...Оборванные, немытые, в кандалах, в безобразной обуви, перетянутой тряпками и веревками..." А какую обувь носил в лагере сам волейболист? Молчит. Да уж обут был, иначе бы всю жизнь трезвонил... Глумление Солженицына над каторгой Достоевского по низости и подлости можно поставить в один ряд только с тем, что он пишет еще и о Шолохове. А нам твердят о чуткости! О Господи...
