Потерянный разум - Кара-Мурза Сергей Георгиевич (книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Десять лет перестройки и реформы обнаружили небывалый отрыв интеллигенции от основного тела народа во взглядах и установках по множеству важных вопросов. Думаю, это отщепление никем не ожидалось и поразило тех, кто вник в его суть и масштабы. Вспомним поворотный 1989 год. Именно тогда обнаружилось поразительное расхождение между установками интеллигенции и основной массы народа. Отщепление, которое исподволь происходило в течение предыдущих 30 лет. Это отражено в докладе ВЦИОМ под ред. Ю.Левады — книге “Есть мнение” (1990).
Сам Ю.А.Левада — сознательный противник советского строя, но он собрал огромный фактический материал, ценный независимо от трактовки социологов-“демократов”. Книга важна для нас тем, что, проведя в феврале 1989 г. широкий опрос советских людей в целом (было опрошено 2054 человека в 14 регионах), авторы повторили его через “Литературную газету” (т.н. “пресс-опрос”) и получили 190 тыс. заполненных анкет. Это — в основном ответы именно интеллигенции. Среди тех, кто ответил через ЛГ, 68% имеют высшее образование или ученую степень (а в “общем” опросе таких 17%) и всего 1,6% имеют неполное среднее образование (в “общем” опросе таких 32%). Разница двух массивов очевидна.
Авторы делают вывод, который с трудом укладывался в рамки вульгарных “классовых” представлений о советской (рабоче-крестьянской) интеллигенции: “Изо всех фиксировавшихся в исследовании социально-демографических, образовательных, профессиональных, имущественных и прочих признаков опрошенных в наибольшей степени дифференцирующим мнения оказался уровень образования” (с. 15).
Надо сказать, что очень схожие (точнее, даже более ярко выраженные) процессы мировоззренческого, а затем и идеологического отрыва интеллигенции происходили и в социалистических странах Восточной Европы. К сожалению, мы до сих пор не всмотрелись в это “зеркало” советского общества. В важной книге о том, как вызревали “бархатные революции”, сказано: “По наблюдениям польских социологов, именно образование служило детерминантой идеологического выбора в пользу либерализма в широком его понимании. Высокообразованные отличались от остального населения по своему мировоззрению. Можно даже сказать, что все восточноевропейское общество, пройдя путь соцмодернизации, состояло из двух “классов” — имевших высшее образование и не имевших его. Частные собственники начального этапа рыночных преобразований не представляли из себя социокультурной общности аналогичной интеллигенции. Более того, как свидетельствуют эмпирические данные, они даже не демонстрировали выраженного предпочтения либеральных ценностей” 429.
Конечно, говоря “интеллигенция”, мы говорим о социальном явлении, а не о личностях. Ясно, что большинство интеллигенции — патриоты, расхождения возникают в наполнении этого понятия, в выборе установок по конкретным вопросам. Да к тому же в 90-е годы вовсе не патриотические ценности отличали наиболее политически активную часть интеллигенции, а ценности космополитические, псевдоуниверсалистские (“псевдо” потому, что сам Запад радикально отошел от универсализма Просвещения).
Как же “активные интеллигенты” отвечали на главные вопросы социологов в 1989-1990 гг.? Шкала ценностей хорошо отражена в том, что люди считают важнейшим событием 1988 года. Интеллигенция назвала совершенно иной набор событий, чем “масса”, и мера политизированного сознания образованных людей поражает. У людей с образованием до 9 классов первое по значению событие — 1000-летие крещения Руси; у людей со средним образованием — символ гордости СССР, полет корабля “Буран”, у людей с высшим образованием — “снятие лимитов на подписку”. Это — такой разрыв, такая утеря общего чувства, что можно говорить об образовании духовной пропасти между интеллигенцией и “телом народа”. Как же выразилось это расщепление в видении конкретных проблем?
Вот мнение о причине бед советского общества. Интеллигенты резко выделяются “обвинительным” уклоном, массы более умеренны, они как бы в раздумье. В среде читателей ЛГ в 3,34 раза чаще, чем в “общем” массиве, называют причиной “вырождение народа”. Народ не годится! Вторая причина — “система виновата”. Важнейшими истоками наших бед интеллигенция считает “засилье бюрократов”, “некомпетентность начальства”, “наследие сталинизма” — причины, для массового сознания не так уж существенные.
Хотя грядущие тяготы реформы уже в 1989 г. усилили уравнительные установки массы (при внешнем, “идеологическом” согласии с туманным лозунгом “рынка”), интеллигенция резко выступила против “уравниловки”. И ведь при том, что уравниловку в числе трех первых по важности причин кризиса назвали 48,4% интеллигентов, они же проявили удивительную ненависть к “привилегиям начальства” — 64% против 25% в “общем” опросе. Здесь — расщепление сознания, ибо за этой ненавистью к льготам нет никакого демократизма, она соседствует с идеализацией буржуазного общества и неизбежного в нем расслоения по доходам. Н.Амосов, издавший манифест социал-дарвинизма с прославлением безработицы, вышел в число духовных лидеров интеллигенции.
Поражает выходящее за рамки разумного тоталитарное обвинительное отношение к своей стране. В ЛГ каждый третий, давший содержательный ответ (против каждого пятнадцатого в “общем” массиве), заявил, что СССР “никому и ни в чем не может быть примером”. Если мы учтем, что в “общем” массиве есть 17% интеллигентов, а среди ответивших через ЛГ 16% рабочих, и введем поправку, то расхождение значительно увеличится. Не укладывается в голове иррациональность этого отречения от СССР. Неужели большинство интеллигентов забыли жестокую во многих отношениях реальность внешнего мира, хотя бы 20 миллионов детей, умирающих ежегодно от голода, или 100 тысяч убитых “эскадронами смерти” за 80-е годы крестьян маленькой Гватемалы!
Вот, А.Адамович едет в Японию и выступает там на тему “Хатынь, Хиросима, Чернобыль”. Все эти три явления он, нарушая все разумные критерии подобия, ставит в один ряд, как равноположенные. Чернобыль в его трактовке уже не катастрофа, не бедствие, не ошибка — это якобы хладнокровное и запланированное уничтожение советским государством своего народа, “наша Хиросима”. Сюда же он пристегивает и Катынь. Допустим, действительно в Катынском лесу были расстреляны пленные польские офицеры 430. Но как представляет эту репрессию А.Адамович японцам: “Хатынь — деревня под Минском, где кладбище-мемориал белорусских деревень, сожженных немецкими фашистами вместе с людьми. Люди сгорели заживо, как и в Хиросиме, — больше 100 тысяч… Хатынь и Катынь звучат похоже, да и по сути одно и то же: геноцид” 431. Почему геноцид? Хатынь — часть программы, в ходе которой была уничтожена 1/4 часть населения Белоруссии, вполне подпадает под понятие геноцида, а Катынь — предполагаемый расстрел нескольких тысяч человек — никак геноцидом не назовешь.
Русская революция произошла во многом и потому, что наша культура с ужасом и отвращением отвергла жестокость капиталистического первоначального накопления, культ денег, расизм колонизаторов, то равнодушие, с которым “железная пята” капитализма топтала хрупкие стороны человеческой жизни — на этом отрицании стояла русская литература. Стараясь миновать этот ужас периферийного капитализма, советский народ и строил свое жизнеустройство. И какую же патологическую ненависть это вызывало, оказывается, у существенной части наших респектабельных интеллектуалов! Как хитро повернули дело видные марксисты-обществоведы.
Философ А.И.Ракитов признает “ужасы первоначального накопления капитала и бесчеловечной эксплуатации на английских мануфактурах ХVIII — первой половины ХIХ веков, описанные Марксом”. И далее пишет (еще в самом начале 1991 г.): “Первоначальное накопление капитала действительно жестокий процесс. Но эта жестокость того же рода, как жестокость скальпеля, разрезающего живую ткань, чтобы вырезать гнойник и освободить плоть от страданий. Однако жестокость “первоначального накопления” ни в какое сравнение не идет с циничным надругательством над людьми и обществом эпохи окончательного разграбления, длящегося в нашей стране вот уже 70 лет” 432.
