1937 - Роговин Вадим Захарович (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Версия о мнительности Сталина, «переходящей в манию преследования», как главной причине великой чистки, утвердилась в исторических работах второй половины 50-х — первой половины 60-х годов [12].
Объяснение «ежовщины» личными патологическими качествами Сталина было характерно даже для некоторых проницательных знатоков советской истории из среды западных советологов и деятелей первой русской эмиграции. Эта версия подробно обсуждалась в переписке между бывшими меньшевиками Н. Валентиновым и Б. Николаевским. Их эпистолярная дискуссия на данную тему развернулась в 1954—1956 годах, когда стало очевидным, что государственный террор, массовые расправы по вымышленным обвинениям отнюдь не являются необходимым и неотъемлемым атрибутом «коммунистической системы». Буквально в ближайшие дни после смерти Сталина его преемники остановили новую волну террора, угрожавшую превзойти своими масштабами даже террор 30-х годов. Ещё спустя месяц было объявлено о фальсификаторском характере «дела врачей» — одного из последних сталинских злодеяний. Затем обнаружилось, что преемники Сталина приступили к освобождению и реабилитации невинно осуждённых в предшествующие годы и десятилетия.
В этих условиях Валентинов стремился убедить Николаевского в том, что «ежовщина» была всецело продуктом сталинской паранойи, т. е. хронического психического заболевания, выражающегося в следовании навязчивым маниакальным идеям. В поддержку этой версии Валентинов ссылался на свидетельство, якобы исходящее от члена ЦК ВКП(б) В. И. Межлаука, который будто бы передал за границу через своего брата, прибывшего в 1937 году на Парижскую всемирную выставку, сообщение о болезни (паранойе) Сталина, «с массой разных важных подробностей» [13].
Отвечая Валентинову, Николаевский соглашался с тем, что в последние годы жизни Сталин «потерял чувство меры и из „гениального дозировщика“, каким его считал Бухарин, превратился в человека, потерявшего понимание действительности». Николаевский возражал лишь против попыток «эти линии притянуть в прошлое для объяснения „ежовщины“, которая была преступным, но точно рассчитанным и верно (с его точки зрения) дозированным актом уничтожения его противников, которые иначе бы устранили его самого» [14].
Для обоснования версии о сопротивлении сталинизму в большевистской среде Николаевский ссылался либо на малосущественные факты (назначение в 1934 году Бухарина редактором «Известий» и пропаганда последним курса на «пролетарский гуманизм»), либо на сведения явно апокрифического характера («начиная с 1932 г., Сталин не имел большинства в Политбюро и на Пленуме ЦК»). Однако сама мысль Николаевского о том, что «вся „ежовщина“ была дьявольски точно рассчитанной игрой, злодейством, а не сумасшествием» [15], представляется глубоко справедливой. В развитие этой мысли Николаевский отмечал: «Людям типа Межлаука казалось, что чистка совершенно бессмысленна и что Сталин сошёл с ума. В действительности Сталин не был сумасшедшим и вёл совершенно определённую линию. К выводу о необходимости уничтожить слой старых большевиков Сталин пришёл не позднее лета 1934 г., и тогда же начал эту операцию готовить» [16].
Николаевский писал, что согласился бы признать Сталина параноиком, если бы тот действовал в противоречии со своими интересами. На первый взгляд, такое противоречие действительно имело место. В преддверии неумолимо надвигавшейся войны Сталин уничтожил не только подавляющее большинство партийных и государственных руководителей, тысячи руководителей предприятий, инженеров и учёных, работавших на оборону, но и почти весь высший командный состав армии, необходимый для защиты страны от иноземного нашествия. Однако более глубокий анализ показывает, что великая чистка всецело отвечала задаче сохранения неограниченного господства Сталина над партией, страной и международным коммунистическим движением. Как справедливо отмечал Николаевский, Сталин вёл «политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться. Его действия были определены этой политикой. Он террор вёл не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии… Он убил миллионы и, в частности, истребил весь слой старых большевиков, так как понял, что этот слой против его „коммунизма“… ЦК XVII съезда и членов этого съезда Сталин уничтожил не потому, что был сумасшедшим, а потому что догадывался о замыслах противников… Ненормальным его теперь хочет объявить Хрущёв, которому выгоднее всё свалить на сумасшествие одного человека, чем признать своё соучастие в преступных деяниях банды» [17].
В рассуждениях Николаевского особый интерес представляют соображения о различиях в психическом состоянии Сталина конца 30-х и начала 50-х годов. О мании преследования и других патологических проявлениях Сталина в последние годы его жизни писали и говорили не только Хрущёв, но и самые близкие к Сталину люди, отнюдь не склонные к его дискредитации. Молотов со всей определённостью заявлял писателю Ф. Чуеву, что «в последний период у него (Сталина) была мания преследования» [18]. «Он не радовался своей жатве,— писала С. Аллилуева.— Он был душевно опустошён, забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования — крепкие нервы в конце концов расшатались» [19].
В отличие от этого, в 1937 году Сталин держал весь грандиозный механизм осуществления государственного террора под своим неослабным и эффективным контролем. Ни на минуту не утрачивая и не ослабляя этот контроль, он проявлял в своих действиях не параноидальное беспокойство и тревогу, а, напротив, удивительное, сверхчеловеческое самообладание и точнейший расчёт. «В тридцатых годах он операцию „ежовщины“ провёл очень точно (со своей точки зрения), так как всё подготовил и захватил противников врасплох, они его не понимали,— справедливо писал Николаевский.— Даже многие из сторонников не понимали» [20].
Загадка большого террора вызывала жгучий интерес и у многих выдающихся людей, стоявших далеко от политики. В романе «Доктор Живаго» устами своего героя Борис Пастернак высказывал следующую мысль: «Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале» [21].
Эти суждения обнаруживают неожиданное, на первый взгляд, совпадение с взглядами Троцкого, который не раз указывал на связь большого террора с массовым недовольством, возникшим в стране в результате насильственной коллективизации, и на прикрытие варварской чистки либеральным декорумом «самой демократической в мире сталинской конституции», которая несла исключительно пропагандистские и маскировочные функции.
Объяснение Пастернаком трагедии «ежовщины» обнаруживает несомненную близость и к прогностическим суждениям Ленина, высказанным в 1921 году. Говоря об альтернативах, стоявших тогда перед Советской Россией, Ленин видел два исхода из накопившихся к тому времени противоречий: «10—20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа в всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут), иначе 20—40 лет мучений белогвардейского террора. Aut — aut. Tertium non datur [Или — или. Третьего не дано.— лат.]» [22].
Не сумев обеспечить правильных отношений с крестьянством и обратившись в поисках выхода к насильственной коллективизации, сталинская клика вызвала к жизни острейший хозяйственно-политический кризис 1928—1933 годов. Вместо силы передового примера первой в мире страны, вставшей на путь социализма, примера, который Ленин считал одним из главных условий подъёма мировой революции, Советский Союз продемонстрировал негативный пример в экономической, социальной, политической и духовной сферах — резкое падение сельскохозяйственного производства и выпуска потребительских товаров, рост нищеты и неравенства, утверждение тоталитарного режима и удушение инакомыслия, критики и идейного поиска. Все эти факторы, наряду с ошибочной политикой сталинизированного Коминтерна, обусловили торможение социалистических революций в других странах — как раз в тот исторический период, когда в результате всеобъемлющего мирового кризиса капиталистической системы возникли наиболее благоприятные за всю историю условия для подъёма революционного рабочего движения.
