Собственность и государство - Чичерин Борис Николаевич (читать книги онлайн бесплатно полностью без TXT) 📗
Как видно, Лассаль, развивая эту теорию, также ставил себе целью свободу. Но под этим словом он понимал вовсе не то, что разумеется под ним обыкновенно. Свободою он называл не истекающее из воли начало личной самодеятельности, а избавление человека от гнета внешних условий. Ясно однако, что последнее может быть уделом и рабов. И точно, люди, которые сами по себе ничего не значат и которые все приобретают только в государстве и через посредство государства, находятся в положении рабов. Они подлежат вечной опеке. Нужды нет, что по теории лицо порабощается не частному человеку, как в гражданском рабстве, а целому обществу, которого каждый сам состоит членом: мы знаем, что общество как целое есть не более как идея и что в действительности общественная власть всегда предоставляется известным лицам. Самое демократическое устройство ведет лишь к тому, что Властвует большинство, которое при всепоглощающей силе государства беспрепятственно может поработить себе меньшинство и вымогать из него все, что ему угодно. В этом и заключается вся сущность социализма. Лассаль даже весьма откровенно в этом признается. Не только от государства требуется, чтобы оно всю свою мысль и деятельность обратило на улучшение положения низшего класса, но работникам прямо объявляется, что государство есть их союз, что оно принадлежит им, а не высшим классам, ибо они составляют 96 процентов всего народонаселения [321]. Они прямо призываются к тому, чтобы посредством всеобщей подачи голосов взять власть в свои руки и, орудуя ею, обратить государственные средства в свою пользу. Государственные же средства, по социалистической теории, обнимают собою все, что ныне составляет достояние частных лиц. У последних не остается ничего своего. У них отнимается собственность, ибо орудия производства должны перейти в руки государства. У них отнимается свобода, ибо всякая частная деятельность для них заперта: они волею или неволею принуждены делаться чиновниками государства, вполне зависимыми от своего начальства и без всякой возможности выбора. Если владычествующая партия может утешать себя тем, что, держа власть в своих руках, она извлекает из нее пользу, то меньшинство, которое лишено и этой выгоды, находится уже в состоянии полного порабощения. Частное рабство в сравнении с таким положением может представляться завидным состоянием. В последнем есть по крайней мере личные нравственные связи, которые смягчают жесткость юридического отношения и делают подчас положение раба даже привольным. Социалистическое же устройство душит человека со всех сторон, запирая ему всякий исход.
Таков неизбежный результат поглощения личности государством, поглощения, которое лежит в основании всех социалистических теорий. Те, которые в избежание этого исхода заменяют государство обществом, как Шеффле, или даже проповедуют анархию, как Прудон, сами не понимают, что говорят. Социалистический порядок в отличие от экономического состоит в замене личной собственности общею и частного производства - общественным. Для этого требуется известная организация, которая притом должна быть единою, ибо при разделении труда различные отрасли должны действовать согласно, и каждая из них служит органом общества как цельного организма; организованное же общественное единство и есть государство. Поэтому как скоро мы личную деятельность и личный интерес хотим заменить общественными началами, так мы неизбежно приходим к всемогуществу государства, а с тем вместе к отрицанию человеческой свободы.
К тому же результату приходят и те социал-политики, которые, не выставляя точно формулированной социалистической программы, ограничиваются неопределенным расширением деятельности государства, или общества, во имя все возрастающих нравственных требований. Таков, как мы видели, Иеринг. Тут вместо более или менее ясной цели представляется полный туман, который заслоняет от нас картину будущего. Но и здесь порабощение лица государству сознательно или бессознательно является конечною целью, к которой направлена вся теория. К этому ведет требование, чтобы с частными правами соединялись нравственные обязанности, которые по воле общества могут получить принудительный характер. Еще более к этому ведет возведение частного права на степень общественного и понимание частной деятельности как общественной должности, начала, распространенные во всей этой школе. Отрицание частного права как такового есть уничтожение именно той сферы, которая предоставляется свободе лица; смешение же нравственности с правом есть поражение свободы в самом заветном ее тайнике, в области совести, откуда истекает весь внутренний мир человека. Таким образом, лицо и во внешних своих отношениях, и во внутренних своих помыслах обращается в орудие общества. Мы видели, как у Иеринга измученный и изнемогающий под бременем царь земли восклицает, наконец, что он устал быть вьючным скотом общества, и требует себе хотя малейшей области, где бы он мог быть свободен, и как хозяин этого вьючного скота, налагая на него все большую и большую ношу, безжалостно отвечает ему, что таких границ нет и что никто их не укажет. Всего любопытнее то, что все это совершается для блага того самого лица, которое издыхает под бременем, и притом во имя нравственности, которой неотъемлемое условие есть свобода и которая без свободы исчезает или извращается в противоположное. Бесконечное внутреннее противоречие, лежащее в основании всего этого воззрения, обнаруживается здесь вполне.
Напрасно думают избежать этих последствий, прибегнув к началу пользы и требуя, чтобы в каждом данном случае взвешивались противоположные доводы и на этом основании решалось, что полезнее: взять ли известное дело в руки государства или предоставить его частным лицам [322]? Мы видели уже, что взвешивать доводы можно только имея какое-нибудь общее мерило; если же мерила нет, то мы теряемся среди хаоса разнородных соображений, и все окончательно сводится к личному вкусу. При таких условиях нет ничего легче, как по влечению сердца предъявлять требования, прямо ведущие к уничтожению свободы, как делают социал-политики, которые возлагают на государство осуществление нравственных начал в экономической области. Какая польза в том, что существующие условия жизни представляют, по признанию самих защитников этой теории, неодолимые препятствия практическому приложению их идеала и что вследствие этого осуществление его отдаляется в неопределенное будущее? Важно то, что этот идеал имеется в виду и что мы, по теории, должны идти к нему, а не к чему-нибудь другому. Раз мы двинулись по этому пути, требования общества и государства, как говорит нам Иеринг, будут все возрастать, и лицо неизбежно превратится, наконец, в вьючного скота, издыхающего под бременем. Раньше или позднее совершится с ним этот процесс, это зависит единственно от благоусмотрения государства, которое одно имеет здесь решающий голос ибо, по учению социал-политиков, также как и социалистов, государство есть все и может вступаться во все. Это высказывается ими с полною откровенностью: "как скоро государство, - говорит Брентано, - есть действительно устроение народа, и правительство - естественный центр народной жизни, то не может быть речи о вмешательстве государства, когда государство исполняет народную волю. Ибо ни о каком человеке, действующем сообразно с своею волею, нельзя сказать, что он, не имея на то права, вступается в свои собственные дела. Термин "государственное вмешательство" предполагает поэтому такое состояние государства, каким оно не должно быть, государство, которое есть нечто другое, нежели устроение народа, правительство, которое не составляет естественного средоточия народной жизни, оба нечто народу чуждое" [323].
Когда такие чудовищные положения высказываются писателем, даже непричастным социализму, то они служат обличением того направления, к которому он примыкает. В XVIII веке Руссо утверждал, что закон, исходящий из общей воли, не может быть несправедлив, ибо никто не может быть несправедлив относительно самого себя. Но и Руссо видел необходимость гарантий для лица. Поэтому он законными считал лишь те постановления общества, в которых лично участвуют все; он не допускал решений по частным вопросам и требовал, чтобы закон совершенно одинаково касался всех; он ограничивал верховную власть пределами общих соглашений; он исключал из государства партии, и при всем том он признавал, что народ весьма часто может ошибаться, а потому заявлял о необходимости премудрого законодателя. На деле, те границы, которые Руссо полагал своей общей воле, неосуществимы; они не имеют ни теоретического, ни практического значения; но они свидетельствуют по крайней мере о том, что знаменитый писатель понимал последствия своего требования и старался их избегнуть. Он не останавливался на том, что общая воля всегда права, потому что она решает только собственное свое дело; он видел, что народ состоит из разных частей и что одной части может приходиться весьма плохо от действий другой. Государство точно есть устроение народа, но государство выходит из пределов своего ведомства, когда оно вместо того, чтобы ограничиваться решением государственных дел, вступается в частные. В государстве народ является как единое целое, которому принадлежит верховная власть, оно в общественной жизни верховный распорядитель, но оно не одно существует на земле. В пределах единства есть место для отдельных лиц и для частных союзов; и те и другие требуют свободы и самостоятельности, и эта свобода и самостоятельность должны быть уважаемы. Нарушение этого правила есть деспотизм, то есть выступление власти из законных своих границ. Конечно, формально верховная власть, будучи верховною, может все себе позволить, на нее нет апелляции. Тем не менее в посягательстве на частное право можно видеть только злоупотребление власти. Как бы ни колебалась практика, теоретически мы имеем возможность положить границу государственной деятельности. Но эта граница лежит не в неопределенном начале пользы, а в законных правах заключающихся в государстве лиц и союзов. Здесь только мы находим мерило, на основании которого мы можем решить занимающую нас задачу.
