Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Радкау Йоахим (книги онлайн полностью .txt) 📗
В отличие от истории древности, история индустриальной эпохи сталкивается с противоположной проблемой: она кажется историей общеизвестного. Ее нередко находят скучной, потому что читателю заранее известен конец: индустриальная цивилизация выйдет вперед вопреки всем сомнениям – вопреки протестам крестьян, рыбаков, защитников природы и культурпессимистов. Но вправду ли известно все: что произошло, когда и благодаря чему, какие долгосрочные последствия имело и имеет сегодня? Здесь открытые вопросы часто ждут нас в конце, а не в начале.
Многие считают, историю лучше всего писать тогда, когда известен конец. Однако исторический метод внимательного наблюдения за ходом происходящего, рассмотрения событий с как можно большего числа сторон, оправдывается в основном там, где конец открыт и нужно быть готовым ко всему. Свежеиспеченные экооптимисты считают капризность и непредсказуемость природы аргументом против экологических тревог, но это звучит не слишком логично. Авторитетные критики техники признавались: больше всего их беспокоит не то, что мы знаем, а то, чего мы не знаем, и именно это незнание служит главным доводом в пользу категорического императива бережного обращения с природой и ориентации на опыт прошлого (см. примеч. 65). У историка также нет оснований отрицать Terra incognita настоящего и будущего. Экологическая история ведет нас не к иллюзии окончательного знания, а к открытому взгляду на ход событий и неожиданным открытиям.
II. Экология существования и скрытого знания: первобытные симбиозы человека и природы
Чтобы разделить экологическую историю на Великие эпохи, нужно исходить из трех составляющих: масштаба экологических проблем, уровня занимающихся ими инстанций и вида знания, которое применяется для их решения. В исходном состоянии проблемы были в основном локальными, решали их в рамках домашнего хозяйства или между соседями и опирались при этом на бесписьменное опытное и традиционное знание. Это эпоха преобладания натурального хозяйств, производства для собственных нужд и местного рынка. Круговорот веществ в это время сам по себе не выходил за локальные пределы. Четких временных рамок эта эпоха не имеет; она еще долгое время служила субстратом для других форм экономики. Дальняя торговля Нового времени, как правило, еще покоилась на широком постаменте натурального хозяйства, а сохранение лесов и плодородия почв если и осуществлялось, то в пределах двора или деревни. Если власти утверждали, что существует потребность управления сверху, то это еще не значит, что такая потребность действительно была и это управление помогало достичь желаемого. В истории отношений между человеком и окружающим его миром не существует эволюционного закона, согласно которому централизация вела бы к прогрессу.
Основная высшая инстанция той первой и фундаментальной эпохи – это, вероятно, религия со всеми ее ритуалами и годичным циклом. Она позволяет ближе всего подойти к представлениям людей об окружающем мире. Впрочем, главное здесь – tacit knowledge, скрытое, неявное знание, передающееся из поколения в поколение. На бумагу оно попадает лишь в особых случаях, в норме же усматривается исключительно между строк исторических источников.
Не надо думать, что эта эпоха была размеренной и спокойной, отмеченной стабильной гармонией между человеком и природой. Напротив, она была богата опытом древних травм и катастроф – засухи и стужи, голода и жажды, наводнений и лесных пожаров. Чуткость по отношению к окружающему миру основывается, вероятно, не столько на древнем инстинкте, сколько на этом опыте. Периоды голода постоянно напоминали людям об ограниченности ресурсов и хрупкости мира, в котором они жили. Решение проблем окружающей среды было обычно не отдельной сферой жизнедеятельности, а составной частью жизни. Более чем в любых более поздних видах охраны природы, в нем участвовали женщины; забота об окружающем мире была напрямую связана с заботой о детях и детях детей – в отличие от конца XX века эта связь еще не нуждалась в философских конструктах. Но, видимо, были причины, почему человечество не застыло в этом состоянии. Уже тогдашние экологические проблемы постоянно грозили взорвать границы социальных прамиров и микрокосмов.
Затрагивая один из тех великих простых вопросов, от которых зависит истолкование всей истории окружающей среды, верно ли допущение, что хозяйство людей было в целом экологически щадящим там, где оно разворачивалось в мелких, обозримых социальных объединениях и служило в основном самообеспечению и местному рынку, а не накоплению капитала и дальней торговле? Или это ностальгическая иллюзия? Многие современные специалисты по помощи развивающимся странам считают крестьян, занятых натуральным хозяйством, главными виновниками разрушения леса и почв. При рассмотрении этой темы мы попадаем в запутанную мешанину принципиальных позиций и эмпирических результатов.
Есть причины подозревать, что за пристрастием к натуральному хозяйству стоят идеологические позиции, переодетые в «зеленые» одежды. Самая древняя из этих позиций – моральный вердикт против беспредельной жадности. Здесь же – социально-философская симпатия к экономике самообеспечения, потому что она исключает коммерческое посредничество, крупный капитал и сопутствующую им эксплуатацию, а потребительскую стоимость товаров еще не скрывает за меновой стоимостью. Сегодня натуральное хозяйство подлежит реабилитации и с позиций феминизма, ведь женщины занимали в нем, как правило, более высокое положение, чем в рыночной экономике с ее надрегиональными сетями. В условиях самообеспечения не так важно, кому принадлежат деньги, гораздо важнее доступ к закромам. Если женщин хотят считать гарантами экологичности экономики, то легче всего это вывести из их роли в натуральном хозяйстве – в той мере, в какой оно действительно щадит природу (см. примеч. 1).
За это говорят простые доводы. Окружающую среду легче всего сохранить там, где ее защиту не нужно организовывать сверху, потому что она органически присуща всему образу жизни, где затронутый хозяйством мир остается малым и обозримым, а виновник экологических бедствий сам несет на себе всю тяжесть их последствий. Требование Либиха о возврате в почву всех взятых из нее питательных веществ тоже легче всего исполнить в хозяйстве, работающем на самообеспечение и ведущемся на небольшом пространстве. Там, где, по образному выражению Вильгельма Абеля, «волы вышагивали навстречу ценам», и самые высокие цены выплачивались в далеком далеке, навоз до полей не доходил. Генри Чарльз Кэри (1793–1879) – американский эконом, много размышлявший о качествах почв и совершивший эволюцию от поборника свободной торговли к протекционизму, в своем труде «Принципы общественной науки» («Principles of social science», 1858) предупреждал, что в условиях свободной торговли наличие хороших портов и плодородных почв – опаснейшее для страны богатство, потому что благодаря им она становится страной аграрного экспорта и объектом деградации почв (см. примеч. 2).
Экономист и антрополог Карл Поланьи [49], выразительно описавший человечность и разумность натурального хозяйства, придавал большое значение его близости к природе. Поскольку экономике самообеспечения не нужно было реагировать на конъюнктуру рынка, она могла лучше отвечать данностям природы, от которой зависела. Как пишет Бродель, в XVI веке в Средиземноморье в периоды голода наиболее тяжело страдали острова Корфу, Крит и Кипр, входившие в венецианскую торговую империю, а вот «бедные и отсталые острова» голодали меньше, с точки зрения автора, – «парадоксальным образом». Основное слабое место натурального хозяйства – не экологического, а скорее политического характера: оно не порождало такой потенциал власти, как экономики, ориентированные на добавленную стоимость, и поэтому легко попадало под чужое господство, так что самообеспечение нарушалось налогами и оброком. «Сельская задолженность – традиционный бич крестьянского мира». Под бременем долгов крестьяне вынуждены идти наперекор собственному глубокому знанию, истощая почвы и вырубая леса (см. примеч. 3).
