Сталинский неонеп - Роговин Вадим Захарович (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Поскольку новые исторические мифы были первоначально пущены в обращение под флагом «плюрализма мнений», уместно рассмотреть вопрос о соотношении истины и мнения. Мнение — это категория социальной психологии, характерная черта обыденного сознания. Истина — категория науки и научной идеологии, представляющей проект будущего, основанный на честном и объективном анализе прошлого и настоящего. Мнение — это суждение о социальных явлениях и процессах, не получивших научного осмысления из-за недостатка достоверной информации. Роль мнения велика в суждениях о будущем, которое по своей природе всегда многовариантно и представляет «веер» исторических возможностей, ни одна из которых не реализуется в «чистом» прогнозном варианте. Мнение играет важную роль и при оценке настоящего, современных социальных процессов и тенденций, которые носят незавершённый, «становящийся» характер, в силу чего полная и всесторонняя информация о них недоступна субъекту мнения, будь то «человек с улицы», политик, публицист или учёный-исследователь.
Однако при анализе и оценке исторического прошлого роль мнения существенно сужается. Ни один человек, знакомый с соответствующими историческими фактами, не сочтёт корректным суждение типа: «по моему мнению, Ленин не предлагал съезду партии сместить Сталина с поста генсека». То же самое в принципе относится к суждениям об исторических тенденциях и закономерностях, которые складываются из совокупности действительных исторических фактов и поэтому требуют от исследователя столь же объективной фиксации, как и единичный исторический факт.
Как бы предвидя нынешнюю антикоммунистическую истерию, выдающийся советский философ М. А. Лифшиц писал: «Заменить истину мнением нельзя — так думали ещё в древности. Мнения бывают разные, и правило „на вкус и цвет товарища нет“ нужно соблюдать, пока речь идёт, например, о сравнительных преимуществах двух футбольных команд… Однако совсем другое дело — вопросы мировоззрения, общественной справедливости, человеческого достоинства, самые общие, святые, принципиальные темы, сильно затрагивающие сердце человека. Когда происходит подобный спор, отделаться ссылкой на мирное сожительство различных мнений уже нельзя… Но хуже всего, когда явления, известные под именем „догматизма“, оставляют после себя неверие в истину, которой так злоупотребляли, желание довольствоваться мнением, держась подальше от всякой идейной непримиримости. Всё, что могло бы напомнить её, вызывает молчаливое, а иногда и открытое возмущение, ибо за этим сразу видят грубые обвинения и прочие моральные или, вернее, аморальные факты, действительно связанные с так называемым догматизмом». В этих условиях неизбежно рождается «догматизм наизнанку», «волна отталкивания, желания делать наоборот, всегда возникающая после принудительного навязывания в упрощённом и одностороннем виде самых верных истин» [921].
Эта волна, выплеснувшаяся на страницы советской печати с конца 80-х годов, направлена на ценностную переориентацию массового сознания. Прорыв к исторической правде в сравнительно немногочисленных научных публикациях опрокинут множеством публицистических статей, апеллирующих к т. н. «здравому смыслу». Под флагом «деидеологизации» и «нового мышления» в сознание миллионов людей внедряется худший вид идеологии — социальная демагогия, камуфлирующая своекорыстные интересы новой буржуазии, рвущейся к классовому господству и к власти.
Идеологи этого класса, называющие себя «демократами», подобно сталинистам, относятся к марксизму как к некой застывшей религиозной догме, на этот раз «еретического» характера. Между тем марксизм представляет собой открытую мировоззренческую систему, постоянно обновляющуюся и обогащающуюся на основе обобщения нового исторического опыта и новых научных открытий. В особой мере это относится к вопросам социалистического строительства, которые, как не раз подчёркивали Маркс и Энгельс, не могут быть априорно регламентированы во всех деталях. Эти основы марксистского метода и миропонимания были жесточайшим образом извращены идеологами сталинизма и постсталинизма, которые именовали «ревизионизмом» малейшее отклонение от духа и буквы последних «партийных документов», лозунгов очередного «вождя» или «лидера», объявляемых аутентичным истолкованием или даже «развитием» марксистской теории.
Нынешняя массированная обработка массового сознания в антикоммунистическом духе облегчается тем, что советская официальная пропаганда на протяжении десятилетий использовала понятия марксистской теории для характеристики отнюдь не социалистических процессов и отношений. Поэтому столь важно очистить эти понятия от вульгаризаторских напластований, вернуть им подлинный смысл, обогатить их содержание путём научного анализа всего исторического опыта XX века. Существенной опорой в этом деле выступает идейно-теоретическое наследие «позднего марксизма» — левой оппозиции 20—30-х годов.
Официальная советская историография в течение шести десятилетий скрывала реальные факты борьбы большевиков-ленинцев (так называла себя левая оппозиция) с тоталитарным режимом и выдвигавшиеся в ходе этой борьбы идеи, альтернативные сталинизму. Это было относительно легко сделать, поскольку сталинский политический геноцид выжег в советском обществе все элементы, которые выступали носителями большевистского типа социального сознания. Предпринятые после XX съезда КПСС попытки восстановления исторической правды и очищения коммунистической идеологии от сталинистских парадигм носили половинчатый и непоследовательный характер прежде всего потому, что все они обходили запретную тему «троцкизма».
В результате всего этого в сознании советской интеллигенции, оппозиционно настроенной по отношению к существующему режиму, утвердилась ложная историческая версия, согласно которой альтернатива внутрипартийной борьбы после смерти Ленина сводилась к выбору: единоличная власть Сталина или единоличная власть Троцкого. Высмеивая подобную мещанскую интерпретацию смысла борьбы непримиримых течений внутри партии, левая оппозиция ещё в 20-е годы указывала на действительную альтернативу, стоявшую перед СССР: либо развитие партийной, советской и профсоюзной демократии, перерастающей в социалистической самоуправление народа, либо узурпация всей полноты власти сталинской бюрократией.
Рассмотренный в этой книге исторический период был периодом окончательной кристаллизации сталинизма как общественной системы. Этому процессу сопутствовала непрерывная череда идеологических кампаний, знаменовавших всё более угнетающее подавление духовной свободы, творческого поиска в науке и искусстве. Результатом этого стал глубочайший кризис коммунистической идеологии.
В первые годы после Октябрьской революции политическая практика большевизма направлялась теоретической мыслью, формировавшейся в процессе коллективных идейных исканий и дискуссий. С утверждением сталинизма теория оказалась всецело подчинённой прагматическим целям текущей политики и тем самым обречённой на деградацию. Идеология стала сферой фабрикации догматических дефиниций и демагогических лозунгов. Сталинизм, не способный к созданию собственной теоретической доктрины, породил крайне эклектичную идеологическую систему, менявшуюся в зависимости от очередных политических зигзагов. Нормами духовной жизни советского общества и зарубежных коммунистических партий стало нагнетание идеологической напряжённости и свирепой непримиримости к «уклонам» в собственной среде.
Это патологическое соединение эклектичности с агрессивностью сделало официальную идеологию внутренне слабой, утратившей собственную логику развития, психологическую достоверность и нравственный стержень. Именно поэтому она оказалась абсолютно беспомощной перед лицом антикоммунистического натиска в период «перестройки». Уже первые разрозненные залпы провозвестников «нового мышления» буквально парализовали её.
В середине 30-х годов определились новые черты внутренней политики сталинизма — опора на государственный национализм и коррумпирование интеллигенции. Они не укрепили внутреннюю устойчивость политического режима, а лишь умножили число его противников, прежде всего в рядах партии. Хотя предельно обострившаяся в годы первой пятилетки социальная напряжённость ослабла, во всех классах и социальных группах советского общества сохранялось недовольство последствиями насильственной коллективизации и растущим социальным неравенством. На это социальное недовольство сталинская олигархия была способна отвечать лишь дальнейшим ужесточением государственного террора, представлявшего собой превентивную гражданскую войну против носителей актуальной или потенциальной угрозы для господствующего режима. Другой политической функцией этого террора была попытка перенести вину за переживаемые массами бесчисленные страдания и лишения с правящей клики на «классовых врагов» и их «агентуру» внутри партии.
