Живём ли мы свой век - Углов Федор Григорьевич (книги онлайн полные TXT) 📗
— Вот, Алексей Иванович, сторожа привел.
Алексей Иванович поднял на Мирсаида синие глаза.
— Паспорт есть?
И потом, рассматривая паспорт:
— Где живёте?.. Кишлак Чинар? У черта на куличках. Мда-а... Далековато. Дежурить будешь через день. Это тебе подходит?
Мирсаид кивнул: «Да, он согласен».
Алексей Иванович повернулся к девушке:
— Зина, отведи его в отдел кадров. Пусть оформляют.
Девушка изучающе смотрела на парня. Глаза у неё были веселые, зеленовато-серые.
«Может, я кажусь ей диким, страшным? — подумал Мирсаид, и от этой мысли его кинуло в жар. — Почему она смеется? Зачем?..»
Мирсаид чувствовал, как горячий пот ручьями стекает по спине, боялся, что сердце его разорвется на части.
А потом они шли вместе. Он тащился сзади, понурив голову, а она бойко шла впереди и, казалось, забыла о нем.
Перед тем как Мирсаиду идти на первое дежурство, отец сказал ему:
— Сын, тебя зовет Сулаймон-ака.
— В саклю?
— Нет, бабаи в клубе. Они хотят слушать твой рассказ о машине.
Сулаймон-ака — старейший после Курбан-аки житель аула. По законам и древним таджикским обычаям старейший — самый мудрый и самый почетный. Клуб предназначался только для мужчин — пожилых, уважаемых. В древнем кишлаке Чинар так было всегда. И никто здесь не думает о том, что когда-нибудь будет иначе.
Мирсаид застегнул рубашку, надел новенький пиджак. Отец волновался — его сын удостоился чести беседовать с бабаями. А вдруг они скажут: Мирсаид, сын Хайрулло, глупый, пустой парнишка, зря мы его позвали.
Отец и сын вошли в просторное здание клуба вместе: по обычаям сложили на груди руки, поклонились. Отец прошёл на своё место в левом дальнем углу, а сын задержался у двери — ждал, когда Сулаймон-ака покажет ему место. И это понравилось бабаям: они оценили почтительную неторопливость юноши, и Сулаймон, не поднимая на Мирсаида взгляда, показал рукой место на кошме. Мирсаид сел под узким окошком клуба, рядом со спускавшейся с потолка керосиновой лампой — совсем близко от самых старых почтенных бабаев, от Сулаймона. Старцы поглаживали белые длинные бороды, ждали, когда заговорит почтеннейший. Курбан-ака ещё болел, его место занимал Сулаймон. Он сказал:
— Это ты, Мирсаид, вчера делал гром в горах? Расскажи о своей машине.
Мирсаид опешил, услышав такие слова. Разве он говорил кому, что управлял машиной? Это было бы откровенным хвастовством и неправдой. Да и как можно поверить в такое?
— Я был вчера в долине, — начал Мирсаид и не узнал своего голоса: так он волновался. — Я видел экскаватор. Он рушит гору, выгрызает из неё камни. Машина очень большая. Очень!
Мирсаид замолчал и потупил голову. Чувствовал, как румянится от прилива крови его лицо, слышал биение собственного сердца. Утром он сказал ребятам, что лазил в кабину, устроился сторожем — и вообще много рассказывал диковинного, интересного. Уж не сболтнул ли он им чего лишнего?
— Ты теперь там работаешь, и тебе будут давать деньги? — спросил Сулаймон-ака.
— Я буду работать сторожем, и мне будут давать деньги.
Бабаи кивали головой, поглаживали бороды. Видно, они одобряли Мирсаида. «Значит, обошлось, — думал Мирсаид, — никто меня ни в чем не обвиняет».
И тут же про себя решил: впредь не говорить ничего лишнего. Упаси, аллах!
Из другого угла раздался голос:
— Бабаи верят, что ты, Мирсаид, будешь хорошим работником. Пусть русские инженеры и наши учёные таджики, которые строят станцию, знают: жители кишлака Чинар — честные, трудолюбивые люди. Мы им братья.
Мирсаид кивает головой. И все другие кивают. А молодой учитель в ярком шёлковом халате продолжил:
— Ты у нас первый пошёл строить станцию. В Душанбе наши люди есть, но на станции ты первый. Когда будут новости, приходи сюда, рассказывай. И если тебе будет трудно, говори, мы поможем.
Мирсаид поднялся, наклонил голову. Повернулся к Сулаймон-аке, тот кивнул, показал на дверь: дескать, свободен, можешь идти по своим делам.
Выйдя из клуба, Мирсаид направился к чинару — к десятиствольному гигантскому дереву, растущему посреди кишлака и дающему тень едва ли не всем саклям. Сел на выбившийся из-под земли корень, задумался. Перед ним внизу чернела падь Пулисангинского ущелья, в кромешной таинственной темноте серебряной нитью сверкал Вахш — река, которой, как и ему, Мирсаиду, суждена была новая жизнь.
Думал Мирсаид о жизни, о старом мудром человеке Сулаймон-аке, который хотя и живёт долго на земле, но не потерял интереса к жизни, умеет находить для каждого сердечные умные слова.
Молодые люди редко задумываются о быстротекучести дней, им кажется, что молодость будет продолжаться вечно, и они не представляют себя в преклонных летах. А если и заходит речь о стариках, то многие юноши полагают: старикам жизнь неинтересна, они устали от жизни и уж ничему не рады.
Но это, конечно, не так. Как правило, человек, если он здоров, не чувствует себя стариком. Французская пословица гласит: «Стариков не так много, как кажется семнадцатилетним».
Наш прославленный полевод, академик Терентий Семенович Мальцев в свои 85 лет замечательно сказал: «Говорят, старость — не радость. В моем возрасте пора думать о конце жизни, а у меня этого никогда не бывает.
Думаю, что я могу считать себя человеком счастливым. Все-таки в таком возрасте у меня интерес к знаниям, к жизни не уменьшается, а увеличивается — хоть верьте, хоть нет. Никогда мне не бывает скучно, земля меня не оставляет в покое, настолько я к ней привязан, настолько люблю её, так ею увлечен...
Я иногда думаю: некоторые люди уходят на пенсию в 60 лет, болтаются между жизнью и смертью, ничего не делают. Они уже только о смерти и думают. А ко мне смерть никогда не придёт... На самом деле, я просто об этом не думал. Некогда».
Французский философ Ренувье записал в восьмидесятивосьмилетнем возрасте: «Я нимало не заблуждаюсь насчёт моего старения. Я знаю, что я скоро умру, через неделю или через две. А между тем мне ещё так много хотелось бы сказать относительно моего учения. В моем возрасте непозволительно надеяться, дни уже сочтены, быть может, даже часы. Нужно примириться с этим. Я умираю не без сожаления. Мне жаль, что я никоим образом не могу предвидеть судьбы моих воззрений. Я умираю, не сказав последнего слова. Все умирают, не успев выполнить своей цели. Это самая печальная из печалей нашей жизни. Это ещё не всё. Когда человек стар и привык к жизни, то умирать очень тяжело. Мне кажется, что молодые люди легче мирятся с мыслью о смерти, чем старики. Перейдя за 80 лет, человек становится трусом и не хочет более умирать. И когда он видит, что смерть приближается, то душа наполняется большой горечью. Я изучал этот вопрос со всех сторон; вот уже несколько дней, что я переживаю всё ту же мысль. Я знаю, что я умираю, но не могу убедить себя в том, что я умру. Во мне возмущается не философ: философ не верит в смерть, но против неё возмущается старик. У старика нет силы для примирения со смертью. Тем не менее нужно примириться с неизбежностью её».
В этих словах — вся трагедия преждевременной смерти, хотя, казалось, человек, достигнув столь преклонного возраста, должен бы относиться к мысли о смерти с философским спокойствием. Нет. Пока мозг работает нормально, он не может примириться с мыслью о смерти. И этому не противоречат примеры, когда смерть воспринимают спокойно и с достоинством.
И. С. Тургенев в своих воспоминаниях рассказывает о последних днях Петра Александровича Плетнева — профессора русской словесности, поэта, близкого друга Пушкина (это ему Александр Сергеевич посвятил своего «Евгения Онегина»).
«...В последний раз, — пишет Иван Сергеевич, — я видел его в Париже, незадолго до его кончины. Он совершенно безропотно и даже весело переносил свою весьма тягостную и несносную болезнь. «Я знаю, что я скоро должен умереть, — говорил он мне, — и, кроме благодарности судьбе, ничего не чувствую; пожил я довольно, видел и испытал много хорошего, знал прекрасных людей; чего же больше? Надо и честь знать!»
