Записки психиатра - Богданович Лидия Анатольевна (лучшие бесплатные книги TXT) 📗
Располневшая, лет пятидесяти, с остатками былой красоты женщина томно откинулась на спинку стула, и я увидела белую, точеную шею.
— Тут… часто комок душит… — больная дотронулась до горла рукой с отлично сделанным маникюром; даже лак на ногтях был особенный — малина с перламутром.
«Вот так тяжелобольная!» — Я заметила ее пышные, слегка подкрашенные хной волосы, искусно подведенные тушью ресницы.
Больная вела себя спокойно, но позы ее были неестественны и явно рассчитаны на эффект. То она сидела расслабленная, едва не падая с кресла, то вдруг, выпрямившись, с мольбой смотрела на меня светлыми, широко раскрытыми глазами и тихим голосом безнадежно говорила:
— Доктор, вы еще так молоды, а я уже столько видела горя! У меня на руках умер ребенок. Я столько перенесла от первого мужа…
Несколько слезинок скатились из-под ее ресниц, оставляя на лице ряд темных полосок.
— У вас на щеке размазалось что-то черное, — не без умысла сказала я, пристально наблюдая больную.
Между полосками расплывшейся туши выступили розовые пятна. Извинившись, больная попросила у меня зеркальце.
— Давно уже я не смотрелась в зеркало. Не до того, знаете, — заметила она вскользь.
Явная ложь вызвала у меня неприятное чувство. Но я знала, что врачу, особенно психиатру, необходимо владеть собой и потому говорила с больной спокойно и сдержанно.
Каждое слово, каждый жест ее были рассчитаны на зрителя. Произнеся фразу и приняв красивую позу, больная быстро взглядывала на меня, чтобы проверить, какое впечатление она производит. Я не удержалась и спросила, играла ли она когда-нибудь на сцене.
— Почему вдруг у вас возник такой вопрос? — удивилась моя собеседница и рассказала, что в молодости у нее находили большие артистические способности.
— Ах, всему помешала болезнь. Мне так плохо бывает… Как-то я вместе с мужем была в экспедиции и пережила что-то ужасное. Выйду погулять, устану и падаю. Несколько раз студенты мужа приносили меня на руках!
— Вероятно, вы не сдерживались или не могли?
— Как не сдерживалась?! — с обидой выкрикнула больная, считая мой вопрос упреком, и так разволновалась, что успокоить ее уже было невозможно.
Я позвонила. Больная, снова повиснув на руках санитарок, поволокла за собой ноги.
Через двадцать минут у нее произошел истерический припадок: выгибаясь дугой, грудью вперед, она закатывала глаза, выворачивала руки и билась в конвульсиях. Вслед за конвульсиями следовали рыдания и крики. Она кричала, что врач — это изверг, бесчувственный грубиян, а персонал — звери в халатах.
В течение следующего дня у больной было несколько истерических припадков по незначительным поводам. К вечеру она лежала без движения, совсем обессиленная, опухшая от слез. Так было и в течение последующих дней.
Наблюдая эту женщину, я видела, что цель у нее одна — привлечь к себе внимание окружающих. Ради этого она пользовалась любыми средствами. То принимала позу умирающей и, задыхаясь, стонала; то жаловалась на боли в печени, с плачем хватаясь за правый бок; порой с ужасом, разводя руками, шептала, что ослепла и ничего не видит. Когда все ее уловки были раскрыты с помощью всевозможных исследований и анализов, она в знак протеста против «произвола врача» отказалась от пищи. Она не ела два дня. Я было заколебалась, упрекнула себя в излишней строгости. На третью ночь во время дежурства, войдя неожиданно в палату, я застала ее за едой: торопливо и жадно она грызла шоколад и печенье. Я велела дежурной сестре отобрать весь продуктовый запас. Больная долго истерически плакала и после этого начала есть нормально.
— Как вы себя чувствуете? — спросила я ее однажды на Обходе.
— Очень плохо, — жалобно простонала она.
— Многое зависит от вас.
— Если бы я могла, то освободилась бы от болезни без ваших врачебных рассуждений, — заметила больная, и я почувствовала, что она меня ненавидит, как только можно ненавидеть мучителя и тирана.
— Почему вы не ходите? — спросила я.
— У меня болят ноги.
— Давайте, я вас посмотрю…
— Нет, сегодня я не в состоянии.
— Хорошо… Когда вы почувствуете себя лучше, я вас посмотрю.
На следующий день больная с помощью санитарок пришла ко мне в кабинет. Я попросила снять чулки.
— Пожалуйста, помогите, доктор, — и она протянула мне ногу в чулке.
— Пожалуйста, сделайте это сами, — ответила я.
— Санитарка! — позвала жена профессора.
— Не надо! — предупредила я. — Все необходимое для себя вы должны делать сами.
— Это правило для здоровых, а не для больных. Меня всегда одевали и раздевали.
— Ваши руки совершенно здоровы, и вы с успехом можете это сделать сами. Попробуйте.
Охая, она, наконец, стянула чулок, и я увидела холеную небольшую, слегка отечную ногу.
Выслушав сердце, я убедилась, что оно работает хорошо.
— Ваши отеки пройдут, как только вы начнете ходить.
— Прогноз приятный. Но все-таки я ходить не могу…
— Ваши ноги здоровы, и вы с настоящего момента должны ходить без посторонней помощи.
— Вы смеетесь, доктор!
— Совсем нет.
Эта изломанная женщина, истязающая себя, мужа, близких, всех, кто с ней соприкасается, изленившаяся, эгоистичная, была мне глубоко антипатична. Каюсь, я забывала, что передо мной пациент с укоренившейся нервной болезнью, и видела только никчемного человека. Но надо было сделать усилие, и я его сделала.
— Поймите, — сказала я, — надо выздороветь. Многое зависит от вас. Такая болезнь развивается обычно незаметно и постепенно.
— Очень прошу, расскажите! — патетически воскликнула женщина.
— Представьте себе ребенка или взрослого человеке со слабой, очень чувствительной нервной системой.
— А я, доктор, с детства безвольна и чувствительна.
— Предположим, что человек с таким слабым типом нервной системы попадает в строгую, трудную для него обстановку… Долго себя сдерживает. Однажды под влиянием чрезвычайно страшного или тяжелого для него обстоятельства он срывается и тогда наступает разряд, нервный срыв, аффект в форме тяжелых нервных симптомов или припадков.
— Вы как в воду смотрите. — перебила меня она.
— Сначала человек как бы защищается от ситуации припадками, а затем и сам уже не может с ними справиться — они стали болезнью. В представлении человека это несчастье, навязавшееся извне, против которого воля бессильна, а в действительности он не смог по-настоящему со своей болезнью справиться. Нечто подобное, вероятно, происходит и с вами.
— Доктор, все это удивительная правда! Разрешите рассказать вам, как я росла и какое у меня было детство. Вы, наверное, пожалели бы меня, право.
— Я и сейчас жалею вас, поверьте, и охотно выслушаю. И мы вместе найдем причину ваших страданий и возможность от них избавиться.
Больная, усевшись поудобнее, просто и доверчиво рассказала мне о своей жизни.
— Как сейчас помню мрачную, сводчатую церковь, темные лики святых. Бывало, зажгут много свечей. Они тонкие, потрескивают, гнутся от жары, а я часами смотрю на них, прищурив глаза, и огоньки мне кажутся игрушечными звездами, как на елке.
Меня воспитывала тетка — сестра матери. Была она религиозна фанатически. Рассказывала мне о святых, об их мученическом конце и от меня, маленькой девочки, требовала великого терпения. И что удивительно, доктор, я искренне стремилась к подвижничеству, мечтала о спасении души. Как взрослая, я постилась весь великий пост; не ела в сочельник до первой звезды; выстаивала в страстной четверг все «великое стояние» во время чтения «двенадцати евангелий». Бывало, свинцом наливаются ноги, тошнит, в голове туман, но терплю изо всех сил…
Больная как будто с сожалением вздохнула.
— Я тогда была куда выносливее, чем теперь! Иногда становилось невмочь, но тетка взглянет, нахмурится, и я вскакиваю, начинаю креститься, класть земные поклоны — замаливаю свой грех.
Какими страшными вещами набита была моя голова! По вечерам тетка рассказывала мне о сатане, о его царстве, о всяких соблазнах, которыми он совращает людей. Я слушала ее с волнением и страхом. И мне так ясно, отчетливо представлялось, как сплетники, подвешенные за языки, обжоры с вырезанной глоткой, неверующие извиваются, горят на медленном огне. Видела я самого сатану, черного, с кровавыми глазами, который протягивает к грешникам когтистые пальцы и хохочет над их мучениями. Или, закрыв глаза, представляла, как ночью по кладбищу бродят самоубийцы, которых не принимает без покаяния земля. И до того мне делалось страшно, что, бывало, и тетя уснет, а я никак не могу спать. Все всматриваюсь в темные углы комнаты, прислушиваюсь ко всякому шороху. Заскребет мышь под полом, ветер распахнет форточку — я глубоко зарываюсь в пуховые подушки. У нас их было много. Дядя был купцом и любил плотно покушать и поспать.
