Пушкинский круг. Легенды и мифы - Синдаловский Наум Александрович (книги бесплатно без регистрации .txt) 📗
Прошло время. Советский Союз приказал долго жить. Страна стала другой. Но изжить большевистские традиции оказалось не так просто. Пляски на костях нет-нет да и напоминают о нашем «великом прошлом». В 1999 году весь мир отметил 200 лет со дня рождения А. С. Пушкина. В Петербурге это был год Пушкина. Торжественные заседания, конференции, семинары следовали один за другим. Но вот объявление, прозвучавшее с экрана телевизора: «6 июня на месте дуэли Пушкина состоится праздник, посвященный 200-летию со дня рождения поэта».
Справедливости ради надо сказать, что юбилейный зуд родился задолго до советской власти. Вот только один пример. Известно, что по сложившейся петербургской кулинарной традиции к мясу по-строгановски в ресторанах подавался гарнир под названием «Картофель а ля Пушкин». Его появление в кулинарных рецептах петербургской кухни связано с одной из легенд о пребывании поэта в Михайловском. Будто бы, вернувшись однажды за полночь из Тригорского, Пушкин застал свою любимую няню давно спящей и, не желая будить ее, решил сам приготовить себе поздний холостяцкий ужин. В доме ничего, кроме холодной картошки, отваренной в мундире, не оказалось. Не мудрствуя лукаво, Пушкин очистил ее и обжарил в масле. Случайно приготовленное блюдо оказалось таким вкусным, что на следующий день он решил угостить им своих друзей. Постепенно слава о нехитром пушкинском ужине дошла до всех знакомых поэта. Такова легенда.
В 1899 году в Михайловском отмечали 100-летие со дня рождения великого поэта. Столичные рестораны состязались в любви к гению русской поэзии. Кому-то вспомнилась подзабытая к тому времени легенда о пушкинской картошке. Решили попробовать. Назвали: «Картофель а ля Пушкин». Оказалось весьма и весьма недурно. С тех самых пор это простонародное петербургское блюдо заняло почетное место во многих ресторанных меню.
Такая кулинарная традиция оказалась весьма живучей. В одном из ресторанов старинного родового гнезда Дантесов французского города Сульца, над которым до сих пор витает «проклятие убийцы русского поэта», и сегодня любители литературных ассоциаций могут заказать бутылку вина под названием «Дантес» и бефстроганов «Пушкин», с обязательным гусиным пером на крышке блюда. Этакое примирительное меню, которое предлагают потомки Дантеса российским туристам и французским любителям острых ощущений, наслышанным о той давней трагедии русской культуры.
Мифологизация
Как мы уже не раз говорили, процесс мифологизации имени Пушкина не прервался с гибелью поэта. Более того, многие легенды родились после смерти Пушкина. Однако со временем пушкинский фольклор приобрел заметно иные свойства. Пушкин все реже становился героем легенд, преданий и анекдотов и все чаще превращается в некий знак, пробный камень, «лакмусовую бумажку», попасть в сферу воздействия которой бывает кому-то лестно, а кому-то и досадно. Эксплуатация такого нехитрого, но универсального и беспроигрышного приема началась не сегодня. Еще московский друг Пушкина рассказывал, что он встретил одного провинциала, тот утверждал, что у них стихи Пушкина перестают быть модными, а «все запоем читают нового поэта — Евгения Онегина». Сегодня можно услышать анекдоты, где имя Пушкина используется в качестве инструмента для проверки умственных способностей: «Ты Пушкина читал?» — «Ну, читал». — «И чем там все закончилось?»; «Говорят, Пушкин в жизни был дон-жуаном». — «Ничего подобного! Я сама читала, что он был камер-юнкером».
Современные школьники, перемешав времена и доведя ситуацию до логического абсурда, расширили возможности жанра. С одной стороны: «Юный Пушкин прочитал на экзамене стихотворение, которое понравилось старику Дзержинскому», или: «Двое спорят о том, кто произнес фразу, ставшую крылатой: Пушкин или Лермонтов. Устав препираться, спорщики решили: тебе это сказал Пушкин, а мне Лермонтов»; с другой, — на вопрос: «Кто самый современный ленинградский поэт?» — следовал безапелляционный ответ: «Пушкин». С помощью единственного универсального имени мог решиться любой, даже самый сложный вопрос: «Кто будет уроки делать? Пушкин?»; «Кто платить будет? Пушкин?»; «Кто детей делать будет? Пушкин?» и наконец: «Я что, Пушкин, чтобы все знать?»
Известно, что в XIX веке Пушкина называли «Русским Байроном». Заметьте, чтобы определить значение и роль поэта в русской литературе, потребовалось привлечение такого авторитета мирового масштаба, как Байрон. В XX веке этого уже не требуется. Понятие «Пушкин» приобрело такое расширительное значение, что само по себе стало самодостаточной идиомой. В одних словарях «Пушкин» может означать и негра, и африканца, и кудрявого человека, и просто некоего умника. В других — интонационно окрашенное восклицание: «Пушкин!» — может стать иронически-насмешливой оценкой чьих-либо поэтических способностей. Появился даже каламбур, подлинный смысл его, кажется, еще недостаточно оценен: «Пушкин вместо масла». Судя по городскому фольклору, и в самом деле «Пушкин — это наше все», или «Пушкин — он и в Африке Пушкин». Похоже, что только одно обстоятельство не устраивает петербургский городской фольклор:
Наш рассказ о памятниках Пушкину мы начали с легендарного памятника Гению места в Царском Селе. Закончить эту главу хочется рассказами о памятниках тоже легендарных, хотя и несколько иного свойства. В Петербурге они начали появляться давно. Одним из таких памятников поэту можно считать Эрмитажный мостик, перекинутый через Зимнюю канавку на Дворцовой набережной. Мостик был построен одновременно с гранитными набережными Невы в 1763–1766 годах. Иногда его называют Зимнедворцовым или Верхненабережным. Однако в народе он более известен как «Мостик Лизы». Такое название появилось почти сразу после первого представления оперы П. И. Чайковского «Пиковая дама», либретто к ней написано по мотивам одноименной повести Пушкина. Однако не все в повести и опере совпадает. В отличие от пушкинской повести, в конце которой читатель узнает, что «Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека», героиня оперы Чайковского Лиза, так и не дождавшись своего возлюбленного Германна, в отчаяние кончает жизнь самоубийством. Она бросается с Эрмитажного мостика в воду.
Другим своеобразным памятником поэту, отмеченным городским фольклором, следует назвать дом № 10 по Пушкинской улице. Доходный дом по этому адресу построен в 1878–1879 годах по проекту архитектора Министерства народного просвещения Х. Х. Тацки. В конце 1970-х годов дом был расселен и поставлен на капитальный ремонт. Однако долгое время к ремонтным работам не приступали. Затем началась эпоха пресловутой перестройки, когда никому ни до чего не было дела. Про дом забыли. И тогда в пустующие и давно разграбленные квартиры начали самовольно вселяться питерские художники.
Зимняя канавка. И. Урениус. Петербург. 1815 г.
Согласно одной из петербургских легенд, такую замечательную идею будто бы подбросил мастерам кисти и карандаша бронзовый Александр Сергеевич Пушкин, что стоит тут же, на площади, наискосок от нашего дома. Будто бы однажды в скверике возле памятника пристроились два бездомных художника распить бутылочку дешевого портвейна и поговорить «за жизнь». Но как-то заскучали. Видать, потому, что двое. Тогда, по старой русской традиции, предложили народному поэту стать третьим. Пушкин не отказался, а в благодарность показал на пустующий и тихо разрушающийся дом. Мол, заселяйтесь.
И началось великое переселение художников на Пушкинскую, 10. Первое время городские власти с ними пытались бороться. Отключали электроэнергию, отопление, организовывали принудительное выселение, пытались привлечь к суду. Ничего не помогало. На художников махнули рукой. За короткое время здесь возникли творческие мастерские, учебные классы, выставочные залы, клубы неформальных встреч, офисы издательств, студии звукозаписи. Дом на Пушкинской, 10, стал одним из известных далеко за пределами Петербурга центров второй культуры, питерского андеграунда. Но в городской фольклор он вошел под собственными именами: «Пушка», или «Дом отверженных». Напомним, что «Пушка» — это не только сокращенная форма названия улицы или знаменитой фамилии, от которой оно произведено, но и обиходное прозвище первого далекого предка поэта — некоего Григория, впервые официально записанного под фамилией Пушкин.
