«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Кузнецов Феликс Феодосьевич (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
ПРОРОЧЕСКИЙ РОМАН
Отношения Шолохова и Сталина изначально были обречены на конфликт: писатель не мог принять командных методов построения социализма, считая их несовместимыми с народным стремлением к социальной справедливости.
Шолохов своим романом, всей жизнью своей первым в нашей стране сказал во весь голос, что даже самая святая цель не оправдывает преступных средств.
После 1938 года становится очевидным все возрастающее отдаление Шолохова от Сталина. И хотя в 1941 году Шолохов получит Сталинскую премию за «Тихий Дон», в 1939 станет действительным членом Академии наук СССР, а еще раньше, в 1937 году — депутатом Верховного Совета СССР, дистанция, отдаляющая Шолохова от Сталина и ЦК, углубляется.
После 1942 года не было ни одной встречи Сталина и Шолохова, хотя, судя по журналу записи лиц, принятых генсеком в 1946—1953 годы, Фадеева в послевоенные годы Сталин принимал не менее пяти раз, а Симонова — трижды. За последние десять лет жизни Сталина Шолохов лишь дважды обратился к нему — в 1947 году с просьбой о поездке за границу и в 1950 — с просьбой «разъяснить» ему, в чем состоит «существо» его ошибок в отношении Сырцова, Подтелкова и Кривошлыкова, о которых Сталин писал в уже упоминавшемся письме Ф. Кону.
Шолохов не простил Сталину 1937 год, безмерных страданий народа в пору коллективизации. А Сталин не простил Шолохову его отношения к репрессиям, его боли и горя, о чем был, конечно же, прекрасно осведомлен.
«...Так много человеческого горя на меня взвалили, что я уже начал гнуться, — писал он в начале 30-х годов Левицкой. — Слишком много для одного человека»105.
Но он никогда не переставал слышать чужое горе, сопереживать ему. Шолохов многократно с полным бесстрашием бросался на защиту безвинно пострадавших — не только казаков и колхозников родного Дона, вёшенских партработников, но и самых разных, как близких, так и далеких ему людей: создателя «Катюши» И. Т. Клейменова, сына А. Ахматовой Л. Гумилева, сына А. Платонова, артистки Э. Цесарской и многих других, хотя знал, что сам живет под неусыпным наблюдением.
Сын М. А. Шолохова Михаил Михайлович в своих воспоминаниях приводит рассказ матери об этой, для всех без исключения невидимой и неведомой стороне их жизни:
«...Не помню уж точно, когда, он стал догадываться, что его письма читают. Да, пожалуй, тоже как только “Тихий Дон” пошел. Сразу же после этого в Ростове, в Москве стали о нем брехать, что и кулацкий пособник он, и сам кулак, и идейный руководитель восстания, которое, якобы в Вешках готовится, и... Да, Боже мой, чего только вокруг твоего отца не плели, чего не городили?! А время-то какое? Страшно было, — мать зябко повела плечами. — Там брехнут, не подумавши, а я тут редкий день не жду: вот придут, вот заберут... <...>
И в то же время как представишь, скольких он тогда защищал! И кого только не защищал. Ведь со всех хуторов, за сто верст кто только к нему и с чем только ни шел. А он ведь какой был? Каждой бочке затычка, каждой дыре — гвоздь, везде встрянет, никому не смолчит. Сколько и куда только ни писал — и чтоб казакам форму носить разрешили, и чтобы их во все войска брали — их долгое время только в пехоту призывали. И чтоб церкви не рушили, и за единоличников, и за колхозников, и за старого, и за малого. Против всяких, как тогда говорили, перегибов и в газеты писал, и в область, и в Москву, самому Сталину... Вот оно и думалось: надоест там, вверху, как муха липучая, как муху и прихлопнут. Ему и друзья-то его — Луговой, Логачев, другие так и говорили: “Допишешься ты, Михаил”. А он, знай одно: “Ничего, я неистребимый”.
Он и меня-то, в конце концов, убедил, что он неистребимый, думала — и износу ему не будет... Последнее время, часто прочтет в газетах или по радио услышит... как это говорил-то? Про “наших планов громадье” или про то, какое прекрасное будущее нас ждет, и грустно, грустно так: “Манечка, Манечка, как хорошо, что мы с тобой до этого времени не доживем”. <...>
А в то время-то как я боялась! Вас трое да Машутку еще ждала. Как уж просила его, умоляла не лезть на рожон. На колени становилась. Страх он — не родня. А я ведь знала, каким он мог быть несдержанным. А он, вдобавок, никогда ничего мне по-настоящему не рассказывал. Начну расспрашивать, а он: “Кто мало знает, с того малый спрос. Всё хорошо”, — и весь разговор. Это называется пугать меня не хотел. А раз выпил с друзьями, как следует, да перед ними и разоткровенничался, меня не видел в соседней комнате, а дверь-то приоткрыта. Оказывается, когда за Ивана Клейменова ходил хлопотать к Берии и сказал ему, что за Ивана, дескать, головой ручается, тот ему и отпел: “Вы, товарищ Шолохов, что-то за многих ручаетесь головой. У Вас что и голов много?” Так думаешь — он после таких слов угомонился, папаша твой? “Тогда арестовывайте и меня!” — представляешь! А тот ему с улыбочкой: “Станете лезть не в свои дела, придется. До свидания, товарищ Шолохов”. И это в то время, когда сам, что называется, на одном волоске висел. А с Ягодой, когда на квартире у Горького с ним встречался, не договорился ли до того, что тот ему резанул: “А Вы, Миша, все-таки, контрик”. Это мне Фадеев как-то уже после войны рассказал. Вот и подумай, легко мне с ним было?»106.
М. М. Шолохов рассказывает, что Мария Петровна до конца дней своих так и не могла простить Шолохову этой его безоглядности, — даже в старости у нее «невольно проступала какая-то беспомощная, но сердитая детская обида на отца за тот страх, который он когда-то заставил ее пережить. Каким же мучительным должен был быть этот хронический страх, если и полвека спустя она так и не смогла до конца простить того, кого так безоглядно и преданно любила»107.
Этот страх перед возможным обыском и арестом в любую минуту не мог не беспокоить и самого Шолохова. Этим Мария Петровна объясняла и нелюбовь мужа к письмам: «...потому их и мало, что отлично понимал он — будут их читать. Меньше писал. Телеграмму даст, бывало, — “жив-здоров, буду дома тогда-то” — вот и всё. Потом еще и обыска боялся, велел сжигать. Хотя там и крамольного сроду никогда ничего не было. Просто он и думать не хотел, чтобы их кто-нибудь, кроме меня, читал»108.
Эти бесхитростные, но точные и правдивые воспоминания, передающие атмосферу семьи и как бы изнутри, глазами самого близкого человека воссоздающие личность Шолохова, свидетельствуют, насколько далеки от истины измышления о Шолохове. Стал бы человек, присвоивший то, что не принадлежит ему, с таким мужеством нести свой крест, упорно добиваясь публикации правды о казачьем восстании, обороняясь от опасных для жизни обвинений в сочувствии белогвардейцам и кулакам! Стал бы десятилетиями таить от властей то, что он в действительности думает о них и о жизни, до конца дней своих за семью печатями держать свое «нутро»?
О том, что на самом деле думал Шолохов о жизни, как он ее понимал, нельзя судить ни по его письмам, ни по его публицистике, где было много чисто внешнего, условного, отвечающего тем правилам игры, без соблюдения которых человек в тех обстоятельствах просто не мог бы выжить. Эти правила соблюдали все — от Фадеева до Пастернака.
О внутреннем состоянии писателя, трагическом настрое его души можно судить по эпизоду, рассказанному в воспоминаниях «Нечиновный казак» А. Н. Давлятшиным, — бывшим редактором газеты в Вёшенской, который в пятидесятые годы часто бывал в доме М. А. Шолохова:
«Во время одного из застолий <...> он как-то без выраженного повода, негромко и не совсем внятно произнес выражение “вёшенский узник” применительно к себе. Думаю, что многие из гостей не услышали его, а слышавшие не придали значения. Но меня его слова словно током поразили. И с тех пор я не могу забыть позы Шолохова, с которой он произнес слова, по моему глубокому убеждению, непроизвольно выразившие глубокую драму»109.
Дочь М. А. Шолохова, Светлана Михайловна, не полностью согласна с Давлятшиным:
