«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Кузнецов Феликс Феодосьевич (бесплатные книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
«Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину? — спрашивает В. Трифонов А. Сольца. — Если стоит, то устрой так, чтобы оно попало к нему. На Юге творились и творятся величайшие безобразия и преступления, о которых нужно во все горло кричать на площадях, но, к сожалению, пока я это делать не могу. При нравах, которые здесь усвоены, мы никогда войны не кончим, а сами очень быстро скончаемся — от истощения. Южный фронт — это детище Троцкого и является плотью от плоти этого <...> бездарнейшего организатора»30.
В заявлении В. Трифонова в ЦК подробно раскрыты эти величайшие безобразия и преступления, творимые, с его точки зрения, Троцким и его сподвижниками, прежде всего, — Сырцовым и Френкелем:
«Казаков, явных контрреволюционеров, необходимо уничтожить, тем более что Красная Армия в состоянии это проделать, — такова была главная мысль Донбюро.
Огульное обвинение казаков в контрреволюционности является, конечно, плодом незрелого размышления, — писал В. Трифонов. — <...> Донбюро до сих пор считает, что целесообразно заменять советское строительство репрессиями <...> Ошибки, граничившие с преступлением, совершенные нами на Дону, сильно спутали карты и осложнили положение. Нужно много усилий и много такта, чтобы выправить положение <...> В основу нового строительства нужно положить следующий основной принцип: нужно твердо и определенно отказаться от политики репрессий по отношению к казакам вообще»31.
Неизвестно, прочитал ли Ленин заявление В. Трифонова. Зато известно, что другое заявление, на ту же самую тему и такого же рода — одно из писем Филиппа Миронова — Ленин читал, причем с карандашом в руках. Письма Миронова Ленину от 8 июля и 31 июля 1919 года — крик души и исповедь о трагических событиях, которые разворачивались на Дону. Миронов добился встречи с Лениным 8 июля 1919 года и вручил ему свое первое письмо, где привел полностью свою записку Реввоенсовету республики от 15 марта 1919 года. В этом документе он утверждал: «Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо: 1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни». И заявлял: если бы все согласились с этим, «теперь мы Донского фронта не имели бы»32.
В письме от 31 июля 1919 года Миронов ссылается на свою телеграмму от 24 июня 1919 г., адресованную Ленину, Троцкому и Калинину: «Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, в котором народ принимал бы живое участие». Миронов требовал «созыва народного представительства» на Дону33.
А пока сопротивление казачества «грозит полным крахом делу социальной революции». «Не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызвало поголовное восстание, но это восстание грозит разлиться широкою волной в крестьянских массах по лицу всей Республики»34.
Напомнив об этой телеграмме, Миронов раскрыл в своем письме содержание предыдущей беседы с Лениным:
«При личном свидании с Вами, Владимир Ильич, 8 июля я заявил Вам о сквозящем ко мне недоверии, ибо агенты Советской власти, совершающие каиново дело именем власти, знают, что я человек решительный и злых проклятых их действий не одобряю, как не должна одобрить их и власть, если она стоит на страже народного блага и если эта власть не смотрит на народ как на материал для опыта при проведении своих утопий, по крайней мере в ближайшем будущем, хотя бы и отдающих раем.
Я полагаю, что коммунистический строй — процесс долгого и терпеливого строительства, любовного, но не насильственного»35.
Однако, по мнению Миронова, этот разговор с Лениным результатов не дал. «Поводом к этому письму послужила та жестокость коммунистов, о какой мне поведали собравшиеся беглецы с Дона...»36; жестокость, вызвавшая Вёшенское восстание.
В своем письме Миронов рассказывает Ленину об «одном документе (секретном)», о котором ему сообщил знакомый по Дону член партии: «...В Донской области произвести террор, арестовать и расстрелять всех богатых казаков во благо социальной революции и таким путем обезвредить казачье население и сравнять его с бедняками неимущими, а также выселить на казачьи земли Хоперского и Усть-Медведицкого округов из центра 100 тыс. бедняков, дабы подавить собственное самолюбие казаков»37.
Миронов говорит здесь о приведенной выше директиве ЦК по «расказачиванию», которая попала в руки восставших казаков в самом начале Вёшенского мятежа, и о декрете СНК СССР от 27 апреля 1919 года о переселении в Донскую область 100 тысяч человек из средней России, — декрете, свидетельствующем, что отмена в середине марта Пленумом ЦК директивы о расказачивании была по сути актом формальным. Миронов продолжает цитировать Ленину письмо, которое получил с Дона:
«<...> Теперь становится очевидным, почему вёшенские казаки так ожесточенно сражались: им просто было известно все, и они решили лучше умереть с оружием, чем быть расстрелянными. Дальше скажу Вам, что весною волею судеб я был посвящен в некоторые тайны особого отдела N-ской армии. И мне бросилось в глаза то обстоятельство, что большинство казаков и казачек без видимой вины присуждались к выселению из области с конфискацией имущества, и теперь я понимаю, что это делалось неспроста. После этого становится ясным, почему Миронов стал лишним на Дону весной 1919 г.: да просто потому, [что] его нужно было убрать, чтобы он не видел, что делалось с его родиной. Миронов должен был совсем исчезнуть, но вера в него всей армии не допускала этого, и таким образом, мы еще можем с Вами переписываться»38.
Встав, как Григорий Мелехов «на грани в борьбе двух начал», Филипп Миронов писал Ленину — руководителю партии коммунистов — о «политике коммунистов по отношению к казачеству» как о политике «негодяев»: «Вся деятельность коммунистической партии, Вами возглавляемой, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще», — заявлял он вождю. «<...> Агенты Советской власти, — писал он, — <...> вместо слова любви принесли на Дон <...> месть, пожары и разорение.
Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в ст. Вёшенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку и оставила в январе 1919 г. Калачево-Богучарский фронт. Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону, если не роковое, то, во всяком случае, грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции»39.
Миронов приводит в письме к Ленину целый перечень конкретных преступлений комиссаров с указанием их фамилий, хуторов, станиц, где совершалось надругательство над казаками, и подводит итог:
«Вот кто контрреволюционеры!
Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы “коммунистического строительства” на Дону. Да, пожалуй, и в крестьянских губерниях это строительство не лучше.
Коммуна — зло: такое понятие осталось там, где прошли коммунисты. Потому-то [так] много “внутренних банд”, много дезертиров. Но дезертиры ли это?
Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. Можно ли удивляться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они со своей точки зрения?
Нужно ли удивляться восстанию на Дону; нужно [ли] удивляться долготерпению русского народа?»40.
Миронов объясняет Ленину, как и почему все это произошло:
«Наши части проходили вперед в полном порядке, ничем не вызывали ропота и возмущения у казаков, которым так много рассказывали и писали <...> о “зверствах” большевиков. Впечатление, следовательно, было самое благоприятное. Казачество успело сродниться с Красной Армией. Когда же наши части прошли, казачество осталось в одиночестве. За организацию взялись политотделы армии, дивизий и бригад <...> В результате развернулась картина ужасающей путаницы и произвола отдельных личностей. Тыл был предоставлен в распоряжение, может быть, очень надежных коммунистов, но совершенно не знающих ни психологии казачества, ни его особенностей. Они его рассматривали как контрреволюционный элемент, опасный сверху донизу. И малейшее недовольство, вызванное теми или другими фактами, подавляли силой оружия, а не силой слова. При таких условиях не могло быть и речи о закреплении тыла.
